На следующий день Дарья встала на лыжи и добралась по санному следу до избушки на старых покосах. Там и выследила Гриню, Матвея Петровича и незнакомого мужика, который ходил кругами возле избушки и бормотал что-то непонятное, пугая страшным взглядом диковатых глаз. Этот самый мужик и остановил Дарью — не осмелилась она двинуться дальше кустов, за которыми таилась, завернула лыжи и отправилась в обратный путь, кусая от бессилия красивые, яркие губы. Время от времени бормотала:
— Погоди, Гриня, погоди, достану я тебя, так достану, что все мои слезы тебе отольются!
Грозилась, а сама понимала: ничего она придумать не может, чтобы достать Гриню и отомстить ему. Билась, словно рыба об лед, а ни одной дельной мысли в голову не приходило. И вдруг увидела, войдя в деревню, учительницу с городским барином. Она их день назад разглядела мельком из окна, когда они проходили по улице, а тетка рассказывала, что записывают они все деревенские хозяйства на бумагу и будут после ту бумагу подавать в губернию. И вот увидела их на крайней улице, вспомнила теткин рассказ и — как искра чиркнула. Даже не раздумывала ни капли, отзывая барина в сторону и рассказывая ему про Матвея Петровича, про Гриню и про мужика, похожего на каторжника. После уже, ночью, испугалась — а вдруг барин и на нее заявит, не зря же спросил, почему она сама не пойдет к уряднику. Невдомек ему, что к уряднику пойти — все равно, что через саму себя перешагнуть, ведь тогда всей деревне известно станет, как она Гриню выследила и какое наказание для него исхитрилась изладить.
В тревоге стояла она утром возле берез, ждала городского барина, мелькнула даже мысль — уйти от греха подальше, а если что — отбрешется, скажет, что пошутила… Но продолжала стоять, а когда Речицкий пришел, она с облегчением вздохнула, будто груз с души свалился: на попятную идти поздно, а сомнения сменились отчаянной решимостью.
Подала ему лыжи, помогла управиться с сыромятными ремнями и коротко бросила ему, выбираясь на вчерашнюю лыжню, свежую, еще не припорошенную снегом:
— Не отставай, барин.
Изо всех сил старался Речицкий, чтобы не отстать, хотя попотеть ему пришлось изрядно — на лыжах он никогда не ходил. Но отдыха просить не стал и дотянул до самых дальних покосов. Там, присев возле кустов ветельника, за которыми уже виднелась серая избушка с плоской, покатой крышей, он позволил себе отдышаться и, стащив шапку с головы, остудил голову под легким морозцем. Дарья стояла рядом, тоже отдыхиваясь, ничего не говорила, но взглядом безмолвно спрашивала — что дальше будешь делать, барин? И Речицкий ответил: