— Иди, иди.
И махнул рукой, словно убирал девчушку из дверного проема.
Она быстро сбежала по ступенькам, побежала и все оглядывалась, собираясь что-то крикнуть, но так и не крикнула.
В конторе стало тихо, лишь щелкали суставы Семена Кирьяныча, когда он садился за стол.
— Чего там у тебя?
Дольская (она все это время молча стояла у стены) не отвечала, смотрела вслед девушке.
— Оглохла? Зачем пришла?
— За дровами. В школе дров нет. Ни в сельсовете, ни в колхозе не дают, а я не хочу, как в прошлом году, с ребятами пилить зимой бревна…
Семен Кирьяныч, перекидывая костяшки счетов и думая о чем-то другом, пообещал:
— Будут дрова, привезем.
Дольская подошла к столу и села напротив Семена Кирьяныча. Семен Кирьяныч отодвинулся.
— Неужели вы добрые слова забыли?
Спросила тихо, с перерывом после каждого слова, будто переламывала в себе боль.
— Нет у меня таких слов. И вообще — ты за дровами или зачем пришла?
Дольская вздохнула, покачала головой.
— За дровами. Знаете, вам потом будет тяжело жить.
— А в чем я виноват? Что бабы работают? Так войну не я начинал!
— Война-то жестокая, да только мы не должны быть жестокими. Мы добрыми должны быть.
Она по-прежнему смотрела на Семена Кирьяныча своими широко открытыми глазищами, не отводя их в сторону. Семен Кирьяныч отодвинулся еще дальше. Сам не зная почему, он терялся при встречах с этой городской молоденькой учительницей, стараясь скрыть растерянность, тыкал ей и разговаривал всегда грубовато. Она словно ничего не замечала. Еще больше терялся Семен Кирьяныч, когда она заводила такие разговоры. И хотя были они очень редкими, он их помнил. Какое бы, казалось, ей дело до баб? Нет, лезла защищать так настырно, словно сама работала на тракторе, словно ей самой не давал он никакой передышки.
— Понимаете, Семен Кирьяныч, нельзя без конца давить. Они и так делают невозможное, они прекрасно все понимают, у них и так ничего нет, а вы их последнего, что можно дать, — доброго слова лишаете.
— Ступай. Некогда речи разводить. Ступай. Дрова будут.
— Я ни приказывать, ни потребовать от вас не могу. Я только прошу. Очень прошу. Вас боятся, а это страшно, когда человека боятся.
— И ты боишься?
— Боюсь. Только не вас, а за вас боюсь.
Она тихо поднялась и вышла. Семен Кирьяныч встал, шагнул к окну. Дольская брела по пустому эмтээсовскому двору и спотыкалась. Он вдруг подумал, что на ней все те же ботики и все то же длинное пальто, в чем она приехала в первый военный год в Журавлиху. Семен Кирьяныч сам ее и привез. Дело было в конце декабря, морозы заворачивали под сорок. Лошади, привязанные к коновязи на площади у райкома партии, были в белых куржаках, когда они шевелились, сани на промерзлом снегу визгливо, до зубовной ломоты, скрипели. И вот на тебе — в такую морозяку, когда ноги в пимах стынут, разыскивает его в райкоме эта учительница и просит довезти до Журавлихи. А сама в ботиках, в беретике, одной рукой ухо отогревает, в другой держит тощенький баульчик.