* * *
— Отец! Оте-ец! — бегала по двору сухопарая Татьяна. — Ой, люшеньки… Да где ты, леший, запропастился, уразуми дочь-то, идол ты окаяннай…
— Ну че тебе? — спускаясь с сеновала, грубо спрашивал Степан. — Че распустила хвост дура-баба?
— Ой, люшеньки, ой, беда, Любка-то наша уж завтра уезжат на фершала учиться…
— А ты и не знала об энтом? Она давно о том талдычит, да и ты вроде не глухая.
— Не фельдшером, а врачом… Тебя же, мама, и лечить буду, — спокойно пояснила вышедшая из дома Люба, которая прекрасно слышала причитания матери.
— Жила без ваших припарок и помру без их, — обернулась к ней Татьяна. — Уедешь, а кто нам-то с отцом глаза закроет? И сколь деньжищ-то надобно на твою учебу?..
— Смолкни, — так же грубо одернул жену Степан. — Пускай едет — у нее своя дорога, а твоя уж сворачивает на погост. А деньги — заработаю.
— Заработать, как же, — продолжала причитать Татьяна. — Вон у Володьки все обутки порвались, у Витеньки штаны последние все в заплатках, вить дочь-то нада будет одеть-обуть, а на что?..
— Папа, — заплакала вдруг Люба, — ну что здесь плохого, я ведь как лучше хочу-у-у…
— Поезжай, дочка. Пока не сезон, я в кузне, потом в тайгу. Деньжонок хватит. Там Володька с Витькой поднимутся на свои ноги, и будете друг дружке опорой.
О младшем Витьке пока говорить не приходилось, а вот о Володьке сказ особый.
Как упомянуто было выше, имелся еще один Белов — Данила. Он в Ануфриево переселился в тридцатые годы, но проживал не со всеми в Ануфриеве, а собственным подворьем, в подправленных постройках деда, кои, впрочем, ему были без надобности, потому что из живности Данила держал только известных во всей губернии собак да мерина Гнедого.
Поначалу, как и брат Степан, гнул спину в лесосеке, а когда после войны был образован коопзверопромхоз, перешел туда штатным охотником.
Нельзя сказать, чтобы братья не ладили друг с дружкой, но особенно и не общались: Данила был закрыт для брата и для окружающих. Позже он и вовсе отъединился от поселкового люда, проводя время в тайге, где находил для себя занятие во всякое время года. Нелюдимость его, видно, и породила разные слухи о том, что Данилой погублена не одна живая душа. Связывали это с теми россказнями о золотоносной жиле, местоположение которой якобы было ведомо старшему Белову и к которой не подпускал ни единого человека. Что будто бы «подкараулит, ухандокает и — под мшину», — передавали друг дружке бабы, устроившись где-нибудь на лавочке под черемухой теплыми летними вечерами.
В тайге же известно, что иголку в стоге сена искать. А люди время от времени действительно пропадали, о чем регулярно доносило «сарафанное» радио, мол, ушел из села Андрюшино Иван Пахомов и сгинул бесследно. Или поехал за сеном александровский мужик Василий Распопин и пропал. Вернулась, мол, в село лошадь с телегой, а хозяина и нет. Главное же было в том, что оба пропавшие были, как и Белов, штатными охотниками, значит, пересекались интересом с Ануфриевым лешим. Закрепилось за Данилой и прозвище: леший.