— Приперлись, — ворчала Татьяна, демонстративно навертывая на швабру тряпку, чтобы подтереть за ушедшими поселковыми пол. — Ходют тут и чего ходют?.. Афанасьич, подмоги, Афанасьич, то, се… Лодыри и лоботрясы — боле ничего. Ой, люшеньки-и-и-и…
— Каки ж они лодыри? — спрашивал Степан равнодушно, отлично понимая линию супруги, которая целиком была на стороне сына, радуясь его, как она считала, успехам. — Лодыри — энто те, кто на печи лежит да в потолок поплевыват. А эти наработались в своей жизни до отрыжки. И навоевались. Горстка их осталась, но и тем жить не дают — будь она неладна, така власть и таки, как наш мироед Володька.
— Какой же он мироед, какой же он мироед? — аж подскакивала на месте Татьяна. — Пускай и их детки так-то же, как наш Володя, добывают. Кто им не дает? Тока кишка тонка у их, то-он-ка-а… Так вот.
— Не всякий человек, Таня, может переступить через другого человека, — терпеливо втолковывал супруге. — Я вот никада бы не смог и другие не могут.
— Че об тебе говорить, простодыром? Хорошо еще, что хоть за звездочку тебе добрую пензию назначили, а так бы тож по миру с протянутой рукой пошли. Тока на сынка Володю и надеялись бы.
— От этого твоего мироеда Володьки я б и в самый голодный год ничего не принял. Не по нутру мне его жадность, ой, не по нутру-у… Плохо кончит наш Володька-то. Чую, плохо кончит…
— А ты не каркай, не каркай. Погодь еще, таким барином заделатся — всем на зависть. Нам же — почет и уважение.
— Вот то-то и оно, что не будет нам уважения с таким-то сынком. В опчем, смолкни, старая дура, — терял в конце концов терпение. — Мы с тобой хоть и одна семья, и дети у нас общие, а все равно по разные стороны линии фронта.
Поворачивался, уходил во двор.
— Какой такой линии фронта? — спрашивала самое себя после ухода мужа Татьяна. — Совсем рехнулся, старый. И тока слышу: дура, да дура… Кака ж я дура, ежели такого сынка вырастила, не спала, не ела… Ой, люшеньки-и-и-и…
Ей и впрямь уже казалось, что она действительно не спала и не ела — всю кровь по капельке отдала деткам, только бы они стали людьми. Через какое-то время принаряжалась в новое, подаренное дочерью, платье, совала ноги в удобные кроссовки — заморская обувь также была ей подарена, только не дочерью, а сыном Володькой, — и шла в магазин.
Выходы свои Татьяна совершала ежедневно где-нибудь к обеду, когда в небольшом магазинчике собиралось побольше поселковских баб. Входила чинно, оглядывая свысока собравшихся, как она их за глаза называла, нищенок, останавливалась перед прилавком и только тут поворачивала голову в сторону притихших бабенок.