Сжимающееся, исчисляемое секундами, время, суживающееся для возможного бегства пространство, опаляющий тело смрадный горячий дым и смертный ужас внутри его самого — всего этого для одного только человека было слишком много и должно было кончиться разом. И следом — вечная темень, как избавление. Как искупление. Как разрешение от душевных и телесных мук. И он желал этого. Жаждал этого. Просил этого!.. И — скользкие горлышки бутылок…
«Не-эт, умирать мне рано, — обозначилось в голове. — Тока теперь и воевать… Ну?.. Кто кого?..»
Дальше уже мало чего помнил, только бухающее внутри сердце, невероятную ненависть к врагу и азарт. Да-да, азарт, какой отчасти испытал на охоте. Он метался от железины к железине, припадал к земле, замирал и снова кидался туда, куда бросала его ненависть. Он не чувствовал своего тела. Не воспринимал грязи, в которую с маху падал. Ничего не помнил и мало что видел, кроме фашистских танков — один, другой, третий, пятый… Этот горел за Витьку Долгих. Следующий — за Петра Яковлева, еще один — за Мишку Распопина…
Внутреннее напряжение, в каком жил последние часы, видно, поослабло, и Степан задремал. И снились ему все те же горящие танки вермахта и будто бы сам он идет мимо них с красным флагом в руках, а за ним — его ребята… Миша, Наум, Володя… Идут по полю — маршем, весело, а в конце поля — торжественно, в парадном кителе поджидает их генерал. И каждого треплет за плечо.
Он чувствовал это генеральское прикосновение и тут открыл глаза — над ним действительно склонился генерал.
— Ну и здоров же ты спать, солдат, — говорил с улыбкой. — Но ничего, немудрено и устать после таких подвигов. Вставай, идем к самолету.
В Москву прилетели к вечеру и сразу в Кремль. Как в бреду воспринимал Белов все последующее: высокие узорчатые палаты, доброе улыбающееся лицо Михаила Ивановича Калинина и «Золотая Звезда» Героя, которую прикололи к груди Степана.
И еще был отпуск.
В командировочном удостоверении в категорической форме было указано — во всем способствовать его передвижению по железной и другим дорогам. Стояла внушительная печать и подпись высокого чина. Потому до райцентра добрался без всяких осложнений, а уж до деревни Корбой, как водится, пешим ходом. В Корбое, в стареньком домишке, проживала мать, Фекла Семеновна Белова, и это было для него самое дорогое место в мире.
Степан не торопился, наслаждаясь видом дремучих лесов, открывающихся взору саянских вершин. Дорога местами мало чем отличалась от таежных троп, которыми хаживал поначалу с отцом Афанасием Ануфриевичем, затем самостоятельно, — с утопающими в болотниках тележными колеями, с попадающимися по обочинам грибами, с топорщущимися кустиками голубики. И он останавливался, брал ягоду, вдыхал ее аромат, отправлял в рот. Ягода утоляла жажду, напоминая детство, родителей, довоенную жизнь и в Корбое, и в Ануфриевских выселках, где он перед войной поселился у брата Данилы.