Про то, как Вакса гуляла-гуляла, гуляла-гуляла (Левитин, Левитина) - страница 15
Чувствуешь усталость, значит – уже живой. А Вакса изматывалась за день так, что забивалась в самый угол дивана и сразу засыпала, не дождавшись конца очередной папиной сказки.
Чего он только не рассказывает про нее, никогда с ней ничего подобного не происходило и не произойдет. Будьте уверены.
Когда для меня наступали трудные времена, я шел и думал про Ваксу: «Как она там?»
Или про дочку: «Что еще сделать для нее?»
Делал-то я много, но все никак не мог вообразить, что она станет делать, когда меня не станет.
Не хотелось об этом думать, но страшная зависимость от меня моей жены пугала. Она занималась Машей все время, но ей, как бы это сказать поделикатней, было как-то не до Маши. Она занималась ею для меня: «Смотри, какая я хорошая мать, смотри, не думай ни о чем плохом, живи долго!»
– Меня не станет без тебя, – говорила жена. – Но это не значит, что я не занята дочерью.
– Объясни, – потребовал я, но объяснить она не сумела. Она даже не пыталась объяснить, вот что страшно. Стояла как звезда надо мной и, вместо того чтобы освещать путь, шарахалась от каждого моего резкого движения.
Вся надежда была на Ваксу, но как ее найти?
Эта новая казалась слишком беспомощной и напуганной. Все никак не могла привыкнуть к обстановке нашего дома. А обстановка действительно была не совсем обычной. Меня трясло от усталости и от мысли, что ничего не успею, Маше 6 лет, мне 64.
Когда она родилась, я этой разницы не понимал, но сейчас с каждым днем осознавал ее все ясней и ясней.
Чтобы не смущать дочку, я даже внуков своих просил не называть меня дедушкой, а как меня называть?
Мои взрослые дети придумывали десятки названий, все казались смешными, и мы вернулись к «дедушке».
– Ты им дедушка, – сказала Маша. – Но мне ты папа, так что ничего плохого не произошло.
– Он – самый маленький в нашей семье, – сказала ее мама. – Да, самый маленький, самый глупый и самый красивый.
О чем Маша думала в этот момент?
– Папа, философы – это из другого мира?
– Нет, это люди, пытающиеся все понять мыслью.
– Даже Смерть?!
Что она знала об этом? Почему при таких мыслях облик ее оставался ясным детским обликом, словно омытым нашей любовью? Она почти никогда не грустила или скрывала, что грустит, запираясь в детской и что-то там рисуя в своей тетради. Ей удавались наши портреты. Единственное, что обижало меня, – это количество морщин на моем лице. Собственно, оно все было создано из морщин.
– Да, не хорош, не хорош!
– Что ты, папа, очень красиво.
До сих пор не пойму, почему отношусь я к ней так сердечно: потому что она была неожиданным последним ребенком или потому, что именно таким ребенком? Но мои взрослые, от другой мамы, дети, были не хуже, только я этого не понимал.