Но так я думала позднее, а в этом рассказе, написанном от первого лица, мне нельзя быть ни слишком умной, ни слишком глупой — я должна быть такой, какой бывает пятнадцатилетняя девушка.
Я уселась на пуховик и посмотрела на Эржи. Она стояла у печки, дрожа и заливаясь слезами.
— Эржи, — попросила я, — подними–ка юбку.
Она подняла красную юбку, а внизу была еще одна красная юбка.
— И вторую подними, Эржи.
Она подняла и вторую.
— А еще сколько красных до первой белой?
— Ишо две, — сказала она и утерла нос.
— И их подними!
Она подняла еще две юбки, потом еще четыре — и все. Она стояла прямо; толстые красные ноги были всунуты в тапки, les pantoufles[1], вспомнилось мне, и я спросила Эржи:
— Dis moi[2], Эржи, откуда у тебя ces pantoufles?
— Не смейтесь надо мной, барушня, сказала она, — мне жалко, што. Зачем, куда вы едете?
— Нет, Эржи, ты все–таки скажи, откуда у тебя ces merveilleux pantoufles?[3]
— Kérem szépen[4], не смейтесь надо мной, én nem kisasszony[5] Мезанфан[6]. Мне очень жаль.
И она снова заплакала.
— Ну ладно, Эржи, ладно, опусти юбки. И перестань причитать. Слышишь?
Склонив голову, она вся содрогалась от рыданий, мне видна была прямая ниточка пробора посреди головы, кончик красного носа и несколько рядов стеклянных бус, подпрыгивающих на груди. Она уже поседела, но все еще оставалась в городе. Она приехала сюда, чтобы научиться хорошим манерам, — венгерским девушкам перед замужеством полагалось на три года приехать в город и поступить в услужение, чтобы они дома, в деревне, могли быть настоящими хозяйками. Но времена изменились, она мне так и сказала: «изменили времена», — и ее учение было теперь ни к чему. «Бодор женился тием временем, что поделаешь? Придется останется здесь». И она осталась.
— Ты почему не уезжаешь? — спросила я. — Почему бы тебе не работать дома, раз уж ты все равно работаешь?
— Привыкла я здесь. Братья все переженились и сестры, родители есть теперь старые. Что делаться?
Она еще ходила на прогулки по четвергам и воскресеньям, кого–то ждала, ходила каждую неделю. Надевала другие, янтарные бусы, разноцветные ленты и отправлялась. Может, она тоже ждала своего полицейского. В сорок–то лет кого же еще найдешь? Только вдового полицейского — больше никого.
— Эржи, как Манана нашла своего полицейского? И почему он ее бросил?
— Не знай, барушня. Манана не говорит. Манана свистит. Бедняжка.
— Да знаешь ты, только сказать не хочешь.
— Не знай.
— Ладно, дай мне хлеба с маслом. Пожалуйста.
— И с помидором?
— Да. Только не режь. Так дай. И без соли.
Я любила помидоры. В особенности я любила с ними бутерброды. Всю зиму я мечтала о бутерброде с помидором и, когда наступало лето, наедалась так, что хватало до новой зимы.