Вы знаете, ведь это — как болезнь
Я должен видеть Вас ежеминутно
И что я есть, и почему я здесь
Я всё при Вас воспринимаю смутно…
Наташка ответила сразу. Что–то типа:
Мы — рабы
Рабы с момента зачатия
Как только Природа совьёт из любви эмбрион…
Вроде как достаточно, чтобы два молодых существа получили возможность для более близкого знакомства. Что они, собственно, вскоре и сделали, но Коля мне долго в этом не признавался. Рассказывал обо всех и всё. И про студенточку. И про уборщицу в подсобке овощного магазина. А про Наташку молчал. Уже после, когда Коля женился на красавице (конечно же! опять — красавице!) Ирине, когда прожил в далёкой Москве лет восемь или пятнадцать, он так, между прочим, обронил как–то в сторону пару фраз.
Не знаю, почему они — и Коля, и Машкович так стеснялись говорить о Наташке. Даже Машкович. Этот герой–любовник на сцене и в жизни, который рассказывал свои истории с женщинами так, что они казались страшной неправдой. У них в театре гибли рододендроны, если случайно им доводилось слышать рассказы Машковича о женщинах. Но — и он молчал о Наташке. А рассказал спустя лет десять или восемнадцать, когда жил уже в Талды — Кургане со своей красавицей и царицей над ним, Тамарой. Рассказал, а потом долго молчал.
Спустя двадцать–двадцать пять лет, и Коля, и Машкович, каждый в отдельности, как Бойль — Мариотт, пытались расколоть меня. Во мне подозревали счастливого преемника и ожидали, традиционного уже, смущения и грустного молчания по поводу пережитых катаклизмов. Но тогда мне нечего было им рассказать.
Я рассказываю сейчас.
В 70‑е годы Наташка была красивой умницей–диссиденткой. За перса она вышла замуж именно поэтому. Она полюбила его поэтому. Он полюбил её за красоту, она его — в первую очередь, из диссидентской своей вредности. А не потому, как она потом пыталась версифицировать: сильный, стройный… Хотела идти всем наперекор, всё делать наоборот — и вышла за перса. Бросила институт, страну (продала Родину) — уехала с персом в Германию.
Органы госбезопасности не могли проигнорировать яркую индивидуальность в виде Наташки. Когда она вернулась из Берлина (Западного) обратно к маме насовсем, Наташку подвергли внимательной диспансеризации. По случаю любого праздника её вызывали на ул. Ленина[19] — и спрашивали: а не Вы ли это, Наталия Васильевна, на заборе слово из трёх букв про русский член нарисовали? Наташка писала объяснительную, с неё ещё раз снимали отпечатки пальцев и отпускали.
Подозрительным в ней казалось всё: и то, что, играючи, окончила в Берлине (Западном) Академию художеств, что там же, с такой же лёгкостью, родила мальчика. Подозрительно было, что ушла от мужа, гордая, и приехала обратно от сверкающих витрин и сытого благополучия в нищету и грязь, под колпак НКВД