– Доктор знал о кумысе? – невольно скрипнул зубами Сервантес.
– Не… Поди, не знал. Хотя, могет, председатель сболтнул чего. Но зачем? Ну, давай, Константин, по чайку. У меня и чайник с запарником тута. Вишь, горячий еще.
… Вернувшись, Сервантес не обнаружил на барже ни Неустроева, ни Штейнера.
– Что, профукали профундо? – тонко усмехнулся Т. Н. Воскобойников.
Через полчаса на взгорье показался понурый доктор и с жалобной надеждой прокричал издали:
– Дмитрий Филиппович пришел?!
У взвинченного лекторским ехидством Константина Святославовича сдали нервы. Забыв о должностном статусе и литературном псевдониме, он потряс береговое эхо и женщин колоратурным от ярости благим матом с вкраплением относительно приличных слов. Таких:
– Где шляете-е-есь? Кто разреши-и-ил? … Тридцать третья статья! Тридцать третья … мать …! Где эти хваленые шаляпинские низы?! Я вас спрашиваю, … козел… мать… стоеросовая… где-е-е?!!
Еще через полчаса Дмитрий Филиппович нашелся в каких-то трехстах метрах от берега. Почивал на скошенном лугу в стожке сена, окруженный небольшим табуном. На груди певца сидела Фундо и фыркала на лошадей. Злобно косясь на кошку агатовым глазом, рядом фланировал пегий вожак. Мелкая поступь и прижатые к гриве уши жеребца выдавали крайнюю степень негодования: человек битый час передразнивал его предупредительно-боевые всхрапы. Ринуться в атаку или хотя бы разок лягнуть двуногого пересмешника глава табуна не мог не только из-за небезобидного зверька, скалящего зубки, как собака. Из благородных мотивов: лежачих вожаки не лягают.
Взаимные обвинения продолжались до полуночи. Уполномоченный крупно повздорил с лектором. Почти протрезвевший Дмитрий Филиппович виновато затаился в палатке. Над ним действительно замаячило увольнение по тридцать третьей статье (в случае повторения конского храпа в лугах). Сервантес отменил деревенские прогулки и вылазки в тайгу. Перед сном он, выкурив несколько сигарет возле докторского кабинета, решился постучать в дощатую дверь и попросил у Якова Натановича прощения за давешнюю несдержанность. «Бог простит», – холодно ответил доктор.
Сервантес сидел на краю баржи. Думал о себе, кто он есть такой, Костя Буфетов, – не идальго, не рыцарь, думал о жене, уже бывшей, о другой женщине, которая нравилась доктору и ему, и о том, что должность у него глупая. Чего он инструктор, какой общей комунистической жизни? У каждого человека должна быть своя инструкция, как жить… Любовался тихо воспламеняющимся рассветом. Летом рассвет здесь поднимается рано, вначале неспело-розовый, затем алый, как арбузный ломоть. Восходящий лозунг нового дня напомнил Сервантесу о долге трудиться по-коммунистически сегодня, а не забивать голову думами о вчерашнем.