– Ударила, как Нахира по сералю, – усмехнулся Женя Дядько.
Народ, конечно, ведать не ведал, что в Полину попал не главлитовский рикошет.
После некоторых прений остановились на пятнадцати копейках штрафа за каждое крепкое словцо. Роль Главлита была поручена литровой банке, водруженной в середину обеденного стола. Мужчины нарекли штрафную тару Главлитром.
Банка быстро отяжелела честными вкладами, но через месяц локальный конфликт со словесным непотребством завершился капитуляцией: Полина кинула в Главлитр три рубля и потратила их, высказавшись при ошеломленных соседях.
Она проиграла борьбу из-за своего язычка, острого и без соленых приправ.
Два года назад театр был счастлив принять драматическое сопрано в оперный состав, но прямолинейность Полины быстро опостылела начальству. Выйдя из отпуска, она бестактно сравнила некоторые действия начальства своего театра и чужого, где побывала на репетициях. Строптивую солистку решили приструнить. В руководстве не знали о конфликте с инструктором из-за дискриминации женщин и, не найдя для обуздания нахалки более веского повода, сделали ей строгое внушение по поводу недопустимого уровня юбочного подола. Возмущенная притеснением своих гардеробных прав, Полина в отместку обрезала подол еще выше.
Партийная ячейка театра не осталась равнодушной к обнажению Полининых соблазнительных бедер. Никто не кричал: «Что творишь?!», но одна из примадонн убедила коллег на собрании, будто на улице Удверина создает вокруг себя колесо обозрения. Коллеги согласились, что порядочные граждане-зрители могут огульно осудить в ее лице (неглиже) всех советских артисток.
Возмутительницу социалистической нравственности в корректных выражениях попросили уволиться. То есть состоялась всамделишная дискриминация и последовавший за ней вылет.
И вот, отбарабанив над банкой внелитературный спич об оперной диве, страдающей тремя степенями ожирения, Полина высыпала деньги на стол.
Женя Дядько предложил обмыть пивом закрытие борьбы с нецензурными словоформами.
– У нас в школе на немецком однажды крыса из угла выскочила, – радостно болтал он, разливая пиво из бидона. – Класс вверх тормашками, учитель успокоить не мог! Постоял, и ка-а-ак зашпрехает – рабаукены, думкопфы! Потом лекцию прочел по ругательной части. Я, главное, именно тогда понял, что немецкий язык в этом смысле слабже русского, и вообще все языки слабже. Наш мат – материал пластичный, как замазка строительная, любую часть речи может заменить, а цензура – всегда дура. Так выпьем же за рождение эвфемизма «Главлиттвою мать!».