— Мы, значит, всей душой, Иван Ефимович, да только ненароком оно и вырвется. Ну, да Митьки нет, — без главного, значит, запевалы остались, — все будет по - благородному. Ублаготворим, значит, его немецкую милость, а ты выхлопочи для нас лишнюю чарочку в обед!
— Ладно, устрою! А вы уж, ребята, попридержитесь! Ну, как там бабы? Все ли собрались?
— Да и у баб будет потишей; Матрену-то Митька с собой увел!
— Э-х, кабы они не напились до чертиков, да беды не наделали. Парочка-то аховая!
— Да уж под масть, что и говорить!
— Куда прешь, чертова кукла! Вот я тебе загну хвост, ла дам хворостиной по ж., — раздалось под самым окном конторы.
— Эй, эй, легче на повороте, — прикрикнул подрядчик на степенного Демьяна. — Тебе-то уж и не пристало сквернословить!
— Да нешь я сквернословлю, Иван Ефимович? Она мне, стерва, всю клумбу своротила, хоть сызнова копай. Весь как есть щебень, на, гляди пожалуй, эвона куда выворотила!
— А ты заткни глотку, Демьян. Я те не твоя баба — не подвластная. Видал чать, что споткнулась!
— А ты под ноги гляди, вертихвостка! Нагнали вас тут с бору да с сосенки, шлюхи!
— Да как ты смеешь ругаться, — подбоченилась баба. — Я вот те харкну в рыло!
— Я те харкну! В порошок, сукина дочь, сотру, — погрозил Демьян кулаком.
— Ловко!…..твою мать… — сплюнул от умиления висевший в воздухе маляр.
— Donnerwetter! — поднял руки выскочивший на крыльцо Карл Карлович.
— Herr Tichanoff, — неистово закричал он, — посиляль кто ругайт работаль в парк, я не может слюшаль!
— Они уймутся, Карл Карлович. Демьян слабосилен в парк, а на земляные работы — огонь! Слышь ты, уймись. А ты, Манька, ступай на свое место, — прикрикнул он, останавливая готовую разразиться перебранку.
«Что ж ты, стерва, глаза лупишь,
А полштофчик мне не купишь?
Конфетка, моя леденистая,
Полюбила одного трубочиста я!»
Раздалась нескладная песня двух пьяных голосов, и на дорожку вышла в обнимку милая парочка.
Рыжий мужичонка лихо заломил на ухо видавший виды гречневик, холщевая рубаха с кумачными ластовицами широко распахнута в вороте, пояс отсутствовал. Набойчатые штаны съехали на бедра и только чудом удерживались от окончательного падения; грязные ноги писали вензеля. Дама одета по-городскому. На ногах подобие ботинок со сбитыми на сторону каблуками и пить просящим носком. Подол грязной юбки представлял из себя бахрому. Пуговицы у яркой желтой кофточки оборвались и обнажили давно не мытые шею и грудь и грязное рваное белье. Правый глаз у нее запух и закрылся; под левым синел здоровый фонарь. Всклокоченные волосы и рот, растянутый в пьяную улыбку, дополняли картину ее наружности.