– Давай я с тобой пойду – покричу, – предложила я папе.
– Нечего по ночам болтаться, – покачал головой он.
– А если и ты навсегда пропадёшь?
– А не пропаду.
– А если?..
– Тогда ложись спать.
Сказал и ушёл.
Что было дальше – мне потом поведала мама.
Как раз, когда она совсем уже обсудила рисунок обоев в детской комнате у одной из стоящих с ней женщин и перешла к обоям в прихожей (а мама, надо сказать, на все эти бытовые темы могла разговаривать с не меньшим жаром, чем о стихах Евтушенко и Риммы Казаковой, или о взятии Батыем Рязани и судьбе Евпатия Коловрата, или о туманности Андромеды), в самой середине очереди (а она уже растянулась до соседнего дома) кто-то громко и удивлённо сказал:
– Ну вот, достоялись! Кого-то уже с фонарём ищут!
Мама всеми фибрами своей души сразу почувствовала, что ищут именно её, и притихла. Хотя и знала, что дома у нас карманного фонаря нет.
Папа шёл вдоль огромной очереди, терпеливо освещая лица и вглядываясь.
Люди не ругались и не возражали, посмеивались даже. Очередь-то, значит, сейчас на одного человека уменьшится – кого-то заберут, как из детского сада. Некоторые, наверное, даже завидовали, что вот кого-то счастливого домой уведут. Насильно. Добровольно кто же от ковра уйдёт. Тем более простояв в очереди с утра. Но каждый в глубине души уже очень хотел домой.
Мама папиного «освещения» не дождалась – не выдержала и захохотала раньше, ещё не видя его. А он по смеху определил её местонахождение и подошёл. Подошёл, взял за руку, за ту самую, где был написал 224‑й номер – шариковой ручкой на «бугорке Венеры» (если знаете хиромантию), – и молча решительно потянул за собой.
И мама сразу же пошла за ним, не оглядываясь, даже, кажется, не попрощавшись со своими новыми друзьями, почти уже родственниками, и не спросив, как тут всё будет завтра, во сколько приходить отмечаться и так далее…
Она шла за папой, счастливая, и смеялась.
И они пришли домой. И больше папа её за ковром не пустил – ни на следующий день, ни после.
В тот же вечер, уже ложась спать («на своё рабочее место», как говорил папа), мама пропела, комментируя прожитый день: «Бабы – дуры! Бабы – дуры! Бабы – бешеный народ!..» Вторая часть частушки была не для детских ушей, поэтому мама вторую часть транслировать не стала, а пропела мне её через много лет.
Правда, потом в каждой комнате всё равно каким-то образом по ковру появилось. Но это как-то прошло мимо моего поля зрения.
После случая с ковром я сделала вывод, что мы – не мещане, потому что мама, проведя ради ковра целый день в очереди, так легко и просто от него отказалась! То есть духовное единение с папой и со мной ей было, значит, несравненно дороже.