На другой день Груня уже хозяйничала в бистро «Килиманджаро», со скандалом оставив работу в «Славянском базаре», но счастье длилось недолго. Не прошло и полугода, когда она прознала, что таких жен, как она, у основательного, предприимчивого горца еще пяток раскидан по разным губерниям; кроме того, у него две жены в Махачкале, которые считаются законными, потому что он отдал за них богатый калым. Баба Груня ушла от Руслана тихо, безо всякой обиды, унеся с собой светлую память о ночах и днях любви, которыми он ее одарил.
— Что же, больше с ним так и не встретились? — сочувственно спрашивал я.
— Как не встретились? Много раз. Вызывал, когда нужда. Гости важные или что… Плов им готовила, разные блюда, но больше ничего такого, хотя Русланчик настаивал, тянулся иногда. Никак не мог поверить, что я ожесточилась. Да и то. Самолюбие у них обостренное, у южан. Дескать, он кто — абрек, бизнесмен, а какая–то баба–распустеха дала от ворот поворот. Только я в обмане жить не умею. Я и денег за стряпню не брала, это тоже его уязвляло. Убить грозился. Но вскоре его самого прибрали на каком–то ихнем толковище. Исчез без следа. Хотела молебен заказать на помин души, да батюшка запретил. Сказал, за басурмана нельзя, грех. Свечку–то за него все равно ставлю, когда в церкви бываю. Басурман не собака, верно? Скажу секрет, Витенька, я ведь моего Русланчика до сих пор люблю. Жалко его до слез. Важный, злой, а сердцем дите малое. Все мечтал, как они Рассею покорят и поставят над ней своего правителя. Как мальчишка, ей–богу. Небось, и не похоронили по–людски.
От воспоминаний на и без того красные щеки бабы Груни наплывал свекольный румянец, в очах загорались зеленые звезды. Полные груди тяжко вздымались. Если правильно понять, она была очень красивая женщина, слиян- ная с природой. Иногда заходила речь о моих делах, я с ней советовался.
— Ну что ты, Грунечка, — говорил я, изрядно глотнув медовухи. — Так смотришь, будто я уже умер. Полагаешь, напрасно ввязался в это дело?
— Конечно, миленький, конечно. Чахотку вылечить легче, чем спастись от нашего доброго хозяина. Он опаснее, чем десять Русланчиков, вместе взятых.
— Ты же работаешь на него, ничего, не боишься.
— Мне нечего бояться, миленький, я для него не человек, навроде мошки. Леонид Фомич мою стряпню любит, а самое меня, коли встретит на улице, в глаза не признает. Ты — другое дело. Писатель, можешь навредить. Горе ты мое луковое.
Помнится, я разозлился.
— Что вы все как сговорились? Каркаете, каркаете. Не такое уж он чудовище. Дочку любит, жену любит. Ничто человеческое ему не чуждо.