Вот и сейчас. Вспыхнула вдруг, зарделась и опустила длинные ресницы. Чтобы скрыть волнение, подняла пиалу и стала разглядывать, словно впервые увидев, четкий орнамент, бегущий по серебряному ободку, — «нить счастья». Я знал: если такую нарядную и долговечную посудинку с «нитью счастья» дарят какому-то человеку — значит ему молчаливо высказывают пожелание большого счастья в жизни.
На этот раз я подтолкнул Алтан-Цэцэг:
— Говорите.
Вспорхнули длинные ресницы, но просьбе она не удивилась. Тихо спросила:
— Скажите: вы получали фронтовые письма Максима?
— Получал. — Ответил я.
Она молчала.
Не решался заговорить и я. Да и больно было вспоминать те немногие Максимовы письма-треугольнички, отправляемые им с фронта. На походном биваке, в окопе, в полутемном и сыром блиндаже, в землянке при свете мигающей коптилки из снарядной гильзы, под самолетным крылом, в орудийном дворике, на пушечном лафете или снарядном ящике, писались те письма. Максиму, как и всем фронтовикам, некогда было задумываться над формой изложения и красотой слога. Важно было в свободную минутку огрызком карандаша черкнуть пару, другую слов, из которых родные, близкие, друзья и подруги поняли бы, что воин жив и здоров. Затем свернуть исписанный листок в треугольничек и — лети, весточка!
И чтобы никакого лишнего слова, чтобы не было нарушено требование, стоящее эпиграфом на казенном листочке: «Товарищи бойцы, командиры и политработники! Охраняйте, как святая святых, военную тайну. Помните, что всякое лишнее слово может принести нам огромный вред».
Никогда не забудутся эти фронтовые треугольнички со штемпелями полевой почты и ядовито-фиолетовыми знаками военной цензуры…
Молчание наше затянулось. Почувствовав неловкость, я поглядел на Алтан-Цэцэг. Она подняла глаза и несмело спросила:
— А можете рассказать, какими дорогами он шел на войне?
Когда-то монгольские друзья-журналисты попросили меня рассказать о Максиме. Тогда я ответил коротко: «Максим был хорошим человеком и хорошим воином».
Но вправе ли я так же коротко ответить Алтан-Цэцэг? Пожалуй, не вправе. Только я хотел начать свой рассказ, как за окном фыркнула машина и раздался долгий певучий сигнал.
— Папа приехал, — обрадованно сказала Алтан-Цэцэг и побежала открывать дверь. По тону ее я понял, что она не хотела бы продолжать начатый разговор при отце…
Прокаленный до черноты солнцем Лодой ввалился в комнату. Лицо его озаряла радостная улыбка: Поездка в «Галут» как бы стряхнула с него целый десяток лет. От Лодоя струился запах ветра, солнца и душистых степных трав.