Да с причитаниями.
Да с песнями жалостливыми.
Она ж лежит в перинах, под одеялами пуховыми и преет, и стонет тоненько, жалуется, мол, до чего тяжко.
А тут слегла.
Бледна сделалась.
Холодна.
И целители, по прежнему-то часу равнодушные — охота боярское дочке блажить, то и пускай себе, здоровая она, аль хворая, но заплатит отец полновесною золотою монетой — засуетилися, забегали.
А после исчезли разом.
Кому охота с безнадежною возиться? Что ни сделай, все помрет. И боярину не объяснишь, что была на то воля Божинина. Разгневается.
А гнев боярский страшен.
И память крепка.
Велимира помнила, как тяжко отходила сестрица.
Это всем говорили, будто бы померла она быстро, без мучений. Сердечко, мол, остановилось… отчего лгали? Боярин так решил. Мол, сердечные хвори — они со всяким приключиться могут, а вот болячка неизведанная, как знать, не по крови ли перешла? И не сидит ли в другой дочке?
Велимира помнила.
Комнату душную.
Окна давненько не открывали, боялись, что просквозит болезную. И свечи ставили во множестве, что храмовые, восковые, что из жиру литые да с травами. От свечей в покоях сестрицыных дышать было вовсе невозможно. Тяжкий воздух, густой, что кисель.
Велимира и сама испариною покрылась.
Мамки плачут.
Няньки воют собачьим хором.
Сама ж сестрица возлежит на пяти перинах, схудевшая, бледная, что тать. И не узнать былое красавицы.
— Вон все подите, — велела она слабым голосом. — Вон…
И закашлялась, и кровью ее вывернуло на белые рубахи. Кинулись было няньки, чтобы утереть, да остановлены были.
— П-шли… — прохрипела сестрица. — Вон…
Тогда-то, пожалуй, и уразумела Велимира, что не притворяется сестрица, что вскорости отойдет. Испугалась? Еще нет. Разве что самую малость, ведь людям свойственно бояться смерти.
— Страшна стала? — тихо спросила Горислава. И сама себе ответствовала. — Страшна… за что они со мною так?
Из блеклого глаза — а прежде-то яркие были, что звездочки — слеза выкатилась.
— Подойди, — попросила сестрица, и Велимира не сумела отказать. Подошла, хоть и не гнулися ноги, а сама она похолодела. — Дай руку… не бойся… не заразное это.
Пальцы Гориславины желтыми сделались.
И глаза стали, что бурштыны.
Пахло от нее… дурно, что из горшка ночного.
— Немного мне осталось… слушай… глупа была… думала, что все-то ныне по-моему сладится, что… — она говорила, воздух ослабшими губами глотая. — Царицею стану… а она не желает с нами родниться… батюшка наш… сватал, когда слаба еще была царица… волчица за волчат стеною станет… а батюшке нашему… поглядишь, я помру, тебя сватать будет. Беги, Велимира. Беги!