- Ой, как это хорошо! - воскликнула Нина и ударила в ладоши. - Я сейчас быстро переоденусь. Идемте. - Она схватила меня за руку и потянула в избу. На пороге она налетела на выходящего Тыхея.
- Чего ты скачешь? Может, кабаргой захотела стать - тогда беги в тайгу, - добродушно ворчал Кялундзига.
- Ой, Тыхей Батович, извините! Я на лучение рыбы собираюсь.
- Может, боишься опоздать? Не бойся, на моем бате поедем.
- Значит, и вы с нами? Какой вы чудесный, Тыхей Батович! - И она чуть не поцеловала его. Затем опрометью бросилась в избу, увлекая меня за собой.
Здесь в передней половине избы за столом, перед тарелкой огурцов сидел Полушкин. На нем была голубенькая майка.
- Стасик, одевайся! Нас приглашают рыбу лучить...
- Ты уже согласилась? - сухо спросил Полушкин.
Она шла в другую комнату и остановилась в дверях словно вкопанная.
- Да, - взгляд ее был настороженным и просительным.
Он обернулся ко мне.
- Спасибо за приглашение, но воспользоваться им, к сожалению, не сможем. - Полушкин строго посмотрел на Нину и добавил: - Я, по крайней мере...
Наступило неловкое молчание. Это был слишком резкий вызов, брошенный Нине, да еще в моем присутствии. С минуту она колебалась, но, видимо, самолюбие взяло верх над покорностью и условным приличием. А может быть, заговорили иные чувства...
- А я уже согласилась и не вижу основания отказываться. - Она четко выделила последнее слово и как-то вызывающе гордо вскинула голову.
И вдруг Полушкин сконфузился и уставился в тарелку с огурцами.
- Ну, как знаешь, - растерянно проговорил он.
Лицо его мгновенно изменилось: выражение иронического превосходства и напускной строгости исчезло, словно стертое намыленной мочалкой.
В этой упавшей на лоб челке жидких белесых волос, в этом обиженном мигании больших светлых ресниц и во всем его облике появилось что-то беззащитное, детское. На какое-то мгновение мне стало жаль его. Я молча вышел.
Через полчаса мы с Ниной были на песчаной косе, где нас уже поджидали Ольгин с Тыхеем в длинном черном бате, похожем в сумерках на фантастическую рыбину. Вся носовая часть бата была завалена "смолянкой", то есть кедровыми смолистыми чурками. На самом носу, там, где днище переходит в лопатообразный выступ, высоко водружен казан с проволочной плетенкой, в которой были уложены кедровые чурки. На дне лежали длинные, почти во весь бат, три остроги, похожие на изящные вилы с заусенками. Мы разобрали шесты и двинулись вверх по Бурлиту.
Долго поднимались мы, обходя заломы и перекатные мели; и чем дальше уходили, тем все тревожнее и глуше шумела река, плотнее и таинственнее становилась темень и мрачно вырастали, надвигались на нас берега. Порой казалось, что мы плывем не по таежной реке, а по глубокому горному ущелью, где не видать ни зги, и только бронзовый отсвет зари, гаснувшей где-то за дальней сопкой, похожей на огромную юрту, служил для нас единственным ориентиром. Этот окружавший со всех сторон таинственный мрак будто усиливал во мне какое-то тревожное ликование. Я чувствовал в себе такую силу, что, казалось, шестом способен был оттолкнуться на самое небо, туда, за островерхую черную сопку. Обычно неустойчивый на бату, я теперь стоял как врытый; ноги мои обрели необыкновенную уверенность, отяжелели, словно чугуном налились. И здесь, возле моих ног, сидела она, притихшая, такая близкая и влекущая.