– Каждый из нас видит его иногда, – продолжил он. – Ему сложно противостоять, он всегда убедителен. Убедителен и правдив. Да, отец лжи чудовищно правдив, он легко читает в твоем сердце…
Грамотей замолчал.
– Зачем вообще пишутся книги? – спросил я. – Я думал, грамотеи прописывают что-то определенное? Погоду там…
– Это и есть определенное, – с неожиданным жаром ответил из запечья грамотей. – В книгах тоже прописывается погода. Только погода не над одной деревней, а вообще. Погода вообще.
– Как это «погода вообще»?
– Так. Ты не поймешь, потому что не видел ничего, кроме своей Солежуйки. Грамотей… что за дурацкое название… грамотей… Не грамотей, ловец, вот точнее.
– Кого ловец?
– Того, кого надо, ловец, – ответил грамотей. – Того, кто заблудился.
– Где заблудился? В лесу?
– В лесу… Да, в лесу. В лесу, в поле, в овсе. Понимаешь, книги, они…
– А у вас есть книга? – в очередной раз перебил я. – Своя? Вот как та, про которую вы говорили… «В присутствии собаки». Только своя?
Грамотей замолчал, подошел к печке, убрал заслонку и стал смотреть в огонь, опираясь на костыль.
– Знаешь ли ты, что такое книга? – спросил он с сокрушением в голосе.
Я так понял, что это такой вопрос, на который отвечать вовсе не обязательно.
– Нет, откуда ты знаешь, дитя сиротского времени… Это мир. Мир в бумаге, спрятанный в знаках. Он живет во всех тех, кто эту книгу прочитал. Вот здесь…
Грамотей постучал себя по виску.
– Когда случилась война, сгорел не только наш мир, – сказал грамотей. – С ним сгорели сотни и тысячи других миров. Те, что были созданы нами. Книги пылали вместе с взорванными городами. Книги горели на веселых площадях вместе со своими авторами, теплились в стынущих печках черной зимы. Их рвал жгучий паленый ветер и смывала вода потопа. Мы меняли их на гнилой горох и на картофельную брагу, мы затыкали ими щели в наших жилищах, чтобы спастись от холода. Мы перестали их читать, Старый Ник был доволен…
Грамотей захлебнулся, снял с приступка чайник, налил в кружку, стал пить. Рука у него тряслась, и чай много проливался на пол.
– Да, мы перестали их читать, – повторил грамотей. – Наверное, это разгневало Создателя больше всего, да… На нас он давно махнул рукой, мы уже утратили последний образ, яростный огонь творения остыл в наших душах, превратился в золу и прах… Мы стали безнадежны и безжалостны, и Он уже не смотрел в нашу сторону. Но вот ирония – наши книги… наши дети оказались гораздо лучше нас. Они были велики и прекрасны и чисты, и именно поэтому мир держался…
Грамотей поперхнулся, откашлялся и сообщил мне зачем-то шепотом: