— Барамбаев?
— Да…
Показалось, кто-то стиснул мне сердце. Сразу все заболело: грудь, шея, живот. Барамбаев был, как и я, казах — казах с умелыми руками, командир пулеметного расчета, тот самый, которого я не дождался.
— Что ты с ним сделал? Убил?
— Нет… Перевязал и…
— И что?
— Арестовал и привел к вам.
— Где он? Давай его сюда!
Так… В моем батальоне появился, значит, первый предатель, первый самострел. И кто же? Эх, Барамбаев!..
Медленно переступая, он вошел. В первый момент я не узнал его. Посеревшее и словно обмякшее лицо казалось застывшим, как маска. Такие лица встречаются у душевнобольных. Забинтованную левую руку он держал на весу; сквозь марлю проступила свежая кровь. Правая рука дернулась, но, встретив мой взгляд, Барамбаев не решился отдать честь. Рука боязливо опустилась.
— Говори! — приказал я.
— Это, товарищ комбат, я сам не знаю как… Это нечаянно… Я сам не знаю как.
Он упорно бормотал эту фразу.
— Говори.
Он не услышал от меня ругательств, хотя, должно быть, ждал их. Бывают минуты, когда уже незачем ругаться. Барамбаев сказал, что, побежав в лес, он споткнулся, упал, и винтовка выстрелила.
— Вранье! — сказал я. — Вы трус! Изменник! Родина таких уничтожает!
Я посмотрел на часы: было около трех.
— Лейтенант Рахимов!
Рахимов был начальником штаба батальона. Он встал.
— Лейтенант Рахимов! Вызовите сюда красноармейца Блоху. Пусть явится немедленно.
— Есть, товарищ комбат.
— Через час с четвертью, в шестнадцать ноль-ноль, постройте батальон на поляне у этой опушки… Все. Идите! — приказал я Рахимову.
— Что вы хотите со мной сделать? Что вы хотите со мной сделать? — торопливо, словно боясь, что не успеет сказать, заговорил Барамбаев.
— Расстреляю перед строем!
Барамбаев упал на колени. Его руки, здоровая и забинтованная, измаранная позорной кровью, потянулись ко мне.
— Товарищ комбат, я скажу правду!.. Товарищ комбат, это я сам… это я нарочно.
— Встань! — сказал я. — Сумей хоть умереть не червяком.
— Простите!
— Встань!
Он поднялся.
— Эх, Барамбаев, Барамбаев! — мягко произнес Бозжанов. — Скажи, ну что ты думал?
Мне на мгновение показалось, что я сам это сказал: будто вырвалось то, чему я приказал: «Молчи!»
— Я не думал… — бормотал Барамбаев. — Ни одной минуты я не думал!.. Я сам не знаю как.
Он опять цеплялся, как за соломинку, за эту фразу.
— Не лги, Барамбаев! — сказал Бозжанов. — Говори комбату правду.
— Это правда, это правда… Потом гляжу на кровь, опомнился: зачем это я? Черт попутал… Не стреляйте меня! Простите, товарищ комбат!
Может быть, в этот момент он действительно говорил правду. Может быть, именно это с ним и было: затмение рассудка, мгновенная катастрофа подточенной страхом души.