Мистер Уоллис, внимательно наблюдавший за Адой, кивнул.
— Когда-нибудь нуждались в живом существе настолько, что сразились бы со смертью? — Ада не знала, откуда берутся эти слова, разве что из любви и чувств, загнанных так глубоко внутрь, что она уже и не надеялась снова их ощутить.
— А затем? — мягко подстегнул ее мистер Уоллис.
— Томас жил. Он жил в моей душе, в моей памяти. Не проходило дня, чтобы я не увидела моего сына, не погладила пушок на его головке, не почуяла запах, что исходит только от новорожденных. Я смотрела, как он растет, я пела ему. «Прелестна, как бабочка, горда по-королевски». Я видела, как он делал свои первые шаги, слышала его первые слова. Целовала его царапины, чтобы они быстрее зажили, смазывала «ведьминым орешком» ушибы. Мой сын Томас поддерживал жизнь во мне. Я не поверю никому, кто скажет, что он умер. Он не умирал.
Она взглянула на присяжных, на каждого поочередно. На лысого мужчину в костюме, какие выдавали демобилизованным; на коренастого рыжего в твидовом пиджаке; на старшину с закрученными вверх усами и армейскими планками под серым лацканом. Она стояла с высоко поднятой головой, она держалась с достоинством. Не шлюха была перед ними, не обыкновенная проститутка. Но женщина, чья боль буравила землю у нее под ногами, женщина, которая взывала к небосводу, и никто ее не услышал. Женщина, оставшаяся в живых вопреки всему.
— А Дахау? — спросил мистер Уоллис.
— Дахау, — повторила за ним Ада. Дахау. Больше она не могла об этом молчать. Она рассказала им, какой была ее война, ее Дахау: избиения и голод, вонь, исходившая от труб, газы, сочившиеся из лагерных пор, бескрайнее, беспросветное зло, и она в этой тьме.
— Как насчет Станисласа фон Либена? Вы с ним встречались после освобождения?
— Он был в Дахау, — ответила Ада. — В городке Дахау. В конце войны.
— Что он там делал?
— Тогда я этого не знала. Лишь много позже выяснила. Он был там по делам, так мне сказали.
— Вы разговаривали с ним?
— Я заметила его. Он переходил улицу. Побежала за ним. Но он исчез в толпе. Там было много народу.
— Вы уверены, что это был он?
— Да.
— А Стэнли Ловкин? Что заставляет вас думать, что он и Станислас фон Либен — одно и то же лицо?
Ада теребила манжету на кофте, разглаживала нитку, выбивавшуюся тонкой пружинкой.
— Я узнала его, — сказала Ада. — Тот же голос, только без акцента. Правда, у Станисласа, когда он волновался, акцент пропадал, и порой он говорил как истинный лондонец. Меня и тогда это удивляло.
— Он не изменился внешне?
— Немного потолстел. Волосы поредели. Но глаза были того же цвета.