Но тебя не повесят просто потому, что ты иудей. Повесят, если ты склочный иудей и не желаешь делать выбор. Или прикинулся обращенным. Тоже по телевизору показывали: ночные облавы, тайные запасы иудейских штучек выволакиваются из-под кроватей, Торы, талесы, магендавиды. И их владельцы – угрюмые, нераскаявшиеся, Очи притискивают их к стене спальни, а скорбный глас ведущего повествует тем временем об их вероломстве и неблагодарности.
Значит, «И» – это не иудей. А что тогда? Свидетель Иеговы? Иезуит? Да что угодно – он равно мертв.
После ритуального созерцания мы идем дальше, направляемся, как всегда, на открытое пространство – разговариваем, пока его переходим. Если можно это назвать разговором, этот обрывочный шепот, нацеленный сквозь воронки наших белых шор. Скорее телеграмма, речевой семафор. Ампутированная речь.
Нам нельзя нигде задерживаться подолгу. Не то прицепятся за то, что ошиваемся без дела.
Сегодня мы поворачиваем не к «Свиткам Духа», а в обратную сторону, где открытый парк, а в нем большой старый дом; разукрашенный, поздневикторианский, с витражами. Раньше назывался Мемориальный зал, но я по сей день не знаю, в чью честь мемориал. Каких-то мертвецов.
Мойра однажды рассказала, что там прежде была студенческая столовая, когда университет только открылся. Если туда заходила женщина, сказала Мойра, в нее кидались булками.
Почему? спросила я. Мойра с годами все чаще фонтанировала такими историями. Мне они не слишком нравились, эти обиды на прошлое.
Хотели, чтоб она вышла, ответила Мойра.
А может, это как орешки слонам швырять, сказала я.
Мойра захохотала – это ей всегда удавалось. Экзотические монстры, сказала она.
Мы стоим, смотрим на дом – он по форме примерно как церковь, как собор.
– Я слышала, тут Очи проводят банкеты, – говорит Гленова.
– Кто тебе сказал? – спрашиваю я. Вокруг никого, можно говорить свободнее, но мы по привычке шепчемся.
– Сорока на хвосте принесла, – отвечает она. Замолкает, косится на меня, я различаю белый мазок – это движутся ее шоры. – Существует пароль.
– Пароль? – спрашиваю я. – Зачем?
– Чтобы понятно было, – отвечает она. – Кто да, а кто нет.
Неясно, что мне пользы это знать, но я спрашиваю:
– И каков он?
– Мой день, – говорит она. – Я один раз на тебе его испытывала.
– Мой день, – повторяю я. Я помню тот день. M’aidez.
– Не пользуйся, если не припрет, – говорит Гленова. – Не нужно, чтобы мы многих в сети знали. На случай, если поймают.
Мне трудно верить в эти перешептывания, в эти откровения, хотя в тот момент я верю. Но после они всякий раз кажутся невероятными, даже ребяческими, как будто развлечение; как девчачий клуб, как школьные секретики. Или как шпионские романы, которые я читала по выходным, вместо того чтобы доделывать домашнюю работу, или как телик за полночь. Пароли, то, чего нельзя говорить, темные связи, тайные личности – по виду не скажешь, что таковы должны быть подлинные формы этого мира. Но это моя личная иллюзия, похмелье от той реальности, которую я знала в прошлом.