Марина грызла костяшки пальцев, сгорая от стыда. Она вдруг осознала себя посреди оживленного сквера. Ей казалось, что все они смотрят на нее и знают ее вину. Она виновата, шепчет белокурая девушка в налобной повязке своему парню-роллеру. Она виновата, шамкает беззубый старик своей немолодой дочери в болониевом плаще.
– Я виновата.
Васька вернулся в следующем месяце. Повзрослевший, но такой же залихватский и дерзкий, что и был, с карамельно-красными губами, которыми он крепко впился в Марину, едва сойдя с поезда. Никогда, подумала она, ей не избавиться от мысли, что он только что где-то в закутке целовал другую.
Очень скоро Васька действительно понял, что Марина его дождалась. Что не ищет подходящего момента, чтобы признаться, что все кончено, Марина действительно никуда не собирается улизнуть. Что она полностью его и готова быть с ним и дальше. Напряжение спало.
Она не собиралась объяснять ему, что ее «подвиг» вообще таковым не является. А правда заключается в том, что она и правда скучала по Ваське – пока не перестала скучать и не занялась насущными проблемами. В круговерти из учебы, недосмотренных снов и слишком коротких ночей, считаных-пересчитаных копеек, голодного урчания в желудке и отчаяния в голове ее любовь отошла на второй, третий, четвертый план. Как выяснилось, она вполне могла прожить без любви, пока бежала от одного ученика к другому с тяжелой сумкой наперевес. Марина всегда знала, что Васька вернется, и любовь откладывалась на те светлые времена. Пока Вершинин не озвучил диагноз для мамы Оли. Теперь сами светлые времена отодвинулись на неопределенный срок.
Ваське хотелось всего и сразу. Как будто внутри у него открутили вентиль и вода, фыркая и булькая, рванула по трубам. Он умудрился с ходу поступить в пединститут и всерьез теперь собирался наверстывать упущенное время. Марина была нужна ему прежней, той растрепанной темноволосой бестией, которая выжигала татуировку раскаленным ножом, кусалась во время ссор и стонала, пока Васька упивался ее грудью, задрав ей свитер прямо на лестничной клетке четвертого этажа.
Он не знал, что той Марины больше нет.
В минуту слабости она вывалила ему все: и про заработки, и про безденежье, и про мамину болезнь. Особенно про мамину болезнь. Она с упорством маленького ребенка перебирала все счастливые картинки из детства, которые давно привыкла нанизывать на нитки сожаления и развешивать внутри памяти, наподобие старомодной новогодней гирлянды из флажков-воспоминаний.
– Ну что ты так расстраиваешься? Это ведь жизнь.
Марина отняла руки от заплаканных глаз. Васька пояснил: