Из блокнота в винных пятнах (Буковски) - страница 146

агента, ни пишущей машинки. Что-то в таком вот проломе наконец спустило меня, а не подняло. Я решил, что научился писать достаточно неплохо, но писать-то мне и не о чем. И я прекратил на десять лет, целиком сосредоточился на пьянстве. В итоге оказался в благотворительной палате Окружной больницы Л.-А., а надо мною склонялся какой-то поп, пытался меня Соборовать. Я его оттуда выгнал и устроился работать водителем фургона, доставлявшим осветительные приборы. Мне повезло, я нашел себе хороший дворик на Кингзли-драйве, обзавелся машинкой и каждый вечер возвращался домой, но вместо ужина выпивал два или больше шестерика пива – и поймал себя на том, что сочиняю нечто очень странное: стихи.

Если вкратце: пришла и ушла женитьба. У меня были сотни маленьких журналов с моими стихами внутри, но такое есть у всех, это как жопу подтирать или менять прокладку в подтекающем кране. Продолжались войны и годы, а также безумные подружки и безумные, бесполезные работы. Как изложить 2 или 3 десятка траченых лет? Раз – и все. Легко. Годы для того и есть, чтоб их тратить.

Из-за своих бухих безумств я превратился в городского урода. Меня пригласил к себе один профессор и после приятного ужина под вино, за которым последовало еще вино, беседа перетекла к искусству и поэзии, а две эти вещи мне в целом не нравятся, поэтому я встал и расколотил его фаянсовый унитаз, и вот это отчего-то сочли моим гениальным поступком. Такие глупости обеспечили мне работу – писать колонки для одной подпольной газетки. И я будто бы забыл о Джоне Банте. Но на самом деле нет. Он у меня где-то потерялся.

Ну вот, пропускаем несколько траченых лет… Я устроился на ночную работу на почтамте, служащим, и после одиннадцати с половиной лет работа эта, как все работы, стала меня убивать. Я сделался сплошь нервом. Тело напряжено, все застыло в муках. Я не мог повернуть шею. Если на меня кто-нибудь наталкивался, по всему корпусу у меня ревели прострелы боли. Со мной случались обмороки, когда приходилось себе прикусывать язык, чтобы не отключиться. Другие служащие про это не знали. Я был радостный чувак, паяц, одну ночь за другой балагурил с самыми отъявленными балагурами и обычно устно оставался на коне, но толку-то в таком кривлянье – я умирал.

Той ночью я ехал домой после обычных трех с половиной часов сверхурочных. У меня уже было несколько уведомлений о нарушениях и предупреждение ОТС: они рассматривали вопрос о лишении меня водительских прав. Легавые меня затравили. Потом мне надо было сворачивать влево. У меня на старой машине не было поворотников. Я вытянул левую руку, с некоторым трудом, к окну, чтобы обозначить поворот. Боль хлынула по мне так, будто ее выпустили из кранов. И я понял, что рукой могу двинуть только так, что из окна будет торчать лишь часть кисти. Одна кисть, а вовсе не рука целиком. И я на это смотрел, как два разных человека – один наблюдает за другим. Я поднял один палец этой руки в ночь, один крохотный бесполезный пальчик, а другой рукой повернул баранку, чтобы свернуть влево. И тут рассмеялся; все это до того глупо, я же сам даю им себя убивать. Но смех мне помог, общее такое освобождение. И вот, едя себе дальше, я понял, что надо оттуда выбираться. Я понимал, что у любого бомжа из трущоб, что ночует в переулке, жизнь получше моей, я – один из величайших дурней, что когда-либо оказывались на этой земле. Памятная то была ночь. И хотя рассказ этот – про Джона Банте, мне кажется, его никак не рассказать, если не вставить в него и такое. Теперь добавим пару дней или недель, и нагрянуло занятное везенье: странный лысоватый человек, некто Дж. К. Пташкин, который потом станет моим редактором-издателем, предложил платить мне каждый год некоторую сумму денег