В любом городе хороший вкус и здравый смысл – не столько то, что видишь и делаешь, сколько то, чего не видишь и не делаешь. То, что вне нас, едва ли важно так же, как то, что у нас внутри, хотя надо признать – еще мы должны жить и с тем, что вне нас. Ли Бо это бы понимал, а потому медленно запивать ночь вином для нас обоих было б самым прекрасным. О да, да, да.
Оглядываясь на исполина[31]
Чем дольше человек мертв, тем больше склонны мы искажать его сильные и слабые стороны: он не откликается, а потому судим мы смело. И вот Паунда жуют уже какое-то время, а в кильватере его остались паундовские школы и школяры, и вот эти ученые лучше оборудованы, чтоб рассказывать вам об Э. П., чем я. Я могу рассказать только, что сам ощущаю и чувствую с той точки зрения, которой может недоставать должной глубины. Спустив почти всю свою жизнь обычным разнорабочим, лучше всего я изучил примерно только самого себя. В общем, поехали…
Перво-наперво давайте скажу, что по крайней мере одна школа, которую оставил за собой Паунд, действительно определила прогресс некой части нашего стихоплетства, только ей лучше удавались стервозный снобизм и мелкая клановость, нежели сколько-нибудь долговечный памятник трудов. А ведь Эз среди прочего настаивал: «Выполняйте свою РАБОТУ!» Эти же ребятки больше болтали о том, какой должна быть поэзия, да писали критические статьи о том, какова она должна быть. Что и пожирало почти все их время и наконец пожрало их самих. Может, оно того стоит – тщательней относиться к тропе и пути Слова, если теории эти не приводят к запору и запретам. Множество подобных кровосмесительных сентенций, меленьких карусельных словофразочек о том, Что есть Что, а Что Не Есть, – по большей части просто инцестуозная херня каких-то не-вполне умных людей. Паунда можно винить за что-то, но только не за то, что оставил… вот это… по себе.
Ну? И? На пиках десятилетнего пьянства, когда я не писал почти совсем ничего, почти ничего не читал и обильно голодал, у меня была шуточка, не сильно дежурная, с одной дамой. Можно сказать, дамой уличной, и я с нею пару лет сожительствовал. Я заходил в нашу комнату после одной довольно длинной прогулки пешком из библиотеки в центре – а у меня с собой опять такая большая тяжелая книжища, и дама всегда меня спрашивала:
– Ты опять эту чертову книжку притащил? – А я отвечал:
– Да, детка, это Cantos. – И ответ у нее всегда был один и тот же:
– Но ты ж никогда ее не читаешь!
Видимо, это многое объясняло. Но я был способен прочесть некоторые части «Песен», и хоть не всегда был уверен, что именно читаю, приходилось восхищаться, как некоторым манером он заставлял строки скакать по странице высоким и утонченным штилем. Паунд для поэзии был тем же, чем Хемингуэй для прозы: оба умели разжечь и восхитить, когда такого было вообще не очень много. Кое-кто из нас может их принижать, но едва ли возможно о них не разговаривать. Паунд оставил свою