– Я преподаю вас на своих занятиях по современной Американской Лит-ре. Довольно бурно получается.
Что писателю полагается на это ответить? Особенно такому, чья лучшая книжка, вышедшая в подпольном издательстве, продалась в количестве 6000 экземпляров. Мейлер даже не удосужился бы мне в лицо плюнуть, хоть я писатель и получше. Поэтому открываешь пиво и не говоришь ничего, пьешь его и думаешь: ну вот, после пары, может, станет получше. Унылые паруса на Закатном.
И потом еще всегда есть завистники, эти нетворческие люди, чье единственное желание – посмотреть, как ты падаешь, они чуть ли не требуют, чтоб ты упал, заблаговременно, чтоб у них настроение улучшилось. Они тоже являются без приглашения со своими драгоценными шестериками и замеряют значение твоего дыхания, и говорят о твоих похоронах, кто там будет речь произносить, кто что скажет, кто будет держаться за левую ручку гроба, что они на самом деле о тебе думают. И женщины, о боже мой, женщины – вот они-то на самом деле разоблачат… бездушный, каждый вечер меня бьет, отхлестал меня по заднице хлыстом с колючками, не давал мне разговаривать на вечеринках, до ужаса ревнивый человек, мелочный, пугливый, прижимистый, каждое утро до завтрака мастурбировал, мучил лягушек…
Величайшие завистники вообще писать не могут. Их укрепляешь общей силой своего письма, и они им восторгаются, но сам тот факт, что ты им дал свет, еще и сообщает им удовольствие от твоего падения. Мгновенная смерть была бы слишком проста. Они бы предпочли медленно смотреть, как ты превращаешься в имбецила, у которого слюни текут по подбородку и груди… Твоя темнейшая ночь будет их величайшим рождением. Но я уверен, нам всем известны эти рифмачи, эти слизни, эти мелкотравчатые кровососы, что всасывают свет, а потом вопят от наслаждения и радости, когда единственный свет, что они видели, в жизни гаснет, как жизнь, или наконец переходит в смерть, как неизбежно случится и с ними…
Перечитывая сейчас эти страницы, я понимаю, что, вероятно, слишком любовался собой, но теперь я осознаю, что статья эта – в основном для писателей, а мы – публика испорченная, тонкокожая, склонная к преувеличениям, но у меня такое чувство, что из преувеличений как-то творится Искусство. Мы орем, когда полагается зевать. В этом-то и смысл. Попросту говоря, нам мало. Мы хотим новый договор. Родились умирать. Что это за срань?
Ну, нам всем трудно. Уилл Роджерз говаривал: «Я никогда не встречал человека, который бы мне не нравился». Я говорю: я еще не встретил человека, который понравился бы мне по-настоящему. Уилл Роджерз заработал кучу грошей; я же помру траченым. Но, как мне нравится думать: мы все умираем трачеными, если не ломаными.