Для меня, в итоге, писать – единственный выход, и если меня сожгут на колу, я не стану считать себя святым. Я б только убедился, что это единственный выход. Весь смысл просто в том, чтобы делать то, что хочешь делать: даже один человек из тысячи не делает того, что хочет. Мое поражение станет моей победой. Никакого отрицания нет. Я – всё, чем в данный миг могу быть. А теперь – нахуй весь этот треп о писательстве. Этот для бумагомарак. Я тут позволил себе расслабиться, чтоб только вам было хорошо. Нафиг. Кто выиграет 4-й заезд в «Скаковом раю» в среду днем?
О математике дыханья и пути[19]
Я собирался начать это с маленького полива о женщинах, но поскольку дым на местном поле битвы немного рассеялся, я, так и быть, подвинусь, но в этой нации – 50 000 мужчин, которые вынуждены спать на животе из страха уступать свои детали женщинам с дико остекленевшими глазами и ножами. Братья и сестры, мне 52, и за мной тянется след женщин, какого хватит на 5 мужских жизней. Некоторые эти дамы утверждали, будто я променял их на выпивку; хотелось бы мне взглянуть на мужчину, сующего свой краник в квинту виски. Конечно, туда можно сунуть язык, но бутылка тебе не ответит. Ну, ха-ха под трубный зов, вернемся к слову.
Слово. Я сейчас собираюсь на бега, в Голливуд-Парке открытие, но про слово я вам скажу. Чтобы уловить слово, как надо, требуется мужество, надо видеть форму, проживать жизнь и втискивать его в строку. Хемингуэю теперь перепадают критические удары от тех, кто писать не умеет. Есть сотни тысяч человек, думающих, будто умеют писать. Это критики, нытики и насмешники. Ткнуть пальцем в хорошего писателя и обозвать его куском говна помогает им утолить свою потерю как творцам, и чем лучше человек становится, тем больше ему завидуют и, в свою очередь, ненавидят его. Слышали б вы, как чернят Пинкая и Шумейкера, двух величайших жокеев, что когда-либо правили лошадью. Возле нашего местного ипподрома есть человечек, он газетами торгует, так вот он говорит:
– Забирай свою газету, читай там про своего проходимца Шумейкера. – Вот он обзывает человека, на чьем счету больше побед, чем у любого другого из ныне живущих жокеев (а он при этом по-прежнему выступает – и выступает хорошо), этот газетчик, продающий листки по дайму, – обзывает Шу туфтой. Шу – миллионер, не то чтоб это имело значение, но он добился этого своим талантом и мог бы скупить газеты этого мужика, все до единой, за всю оставшуюся его жизнь и еще полудюжину вечностей в придачу. Хемингуэю вот тоже достаются фырчки от мальчишек-газетчиков и девчонок-писак. Им-де не нравится, как он ушел. По мне же, так с его уходом все вполне в порядке. Он создал себе убийство из милосердия. И кое-что написанное создал. Кое-что из этого чересчур зависело от стиля, но с этим стилем он пробился; стиль этот похоронил тысячи писателей, что пытались воспользоваться хоть малой долей его. Как только стиль развивается, его начинают считать чем-то простым, но стиль же развивается не только посредством метода, он еще развивается чувством, это как неким манером мазать кистью по холсту, и, если живешь не на тропе силы и потока, стиль исчезает. Стиль Хемингуэя и впрямь скорей исчезал под конец, все больше, но это потому, что он поднял забрало и позволил людям с собой так обходиться. Однако дал он нам более чем уйму всего. Есть у меня один знакомый мелкий поэт, как-то вечером зашел ко мне. Человек ученый, умный, позволяет дамам себя содержать, поэтому ясно – что-то ему удается хорошо. Он вполне могучая фигура, размягчается по краям, выглядит вполне литературно и носит с собой такие черные блокноты и читает тебе что-нибудь из них. В общем, этот мальчонка сказал мне как-то вечером: