Джуни, извини, что все так вышло. Прошу, не вини себя, никто ничего изменить не мог. Я тебя люблю, и мне повезло, что мы встретились, именно это я уношу с собой. Пожалуйста, разыщи Джереми и скажи, что я его люблю и знаю, как он меня любил. И пожалуйста, попрощайся с ним за меня.
Джереми не мигая смотрит мне в лицо. Беру письмо. Вокруг нас все спешат на занятия.
– Как же я ошибался, – говорит парень, и голос у него с хрипотцой, как будто он долго молчал. – Ошибался во многом, а все потому, что слишком много думал. Все думал, думал, думал без остановки. – Теперь он говорит все быстрее: – Даже спать не могу: все думаю и думаю. И постепенно до меня начинает кое-что доходить. Например, будь ты ей настоящей подругой, ты бы и дальше ею оставалась. – Смотрит мне в глаза. Как будто ждет, что начну спорить, но я молчу. – Она рассказывала о тебе так, словно вы с ней по-прежнему близки, понимаешь? Долго не мог понять, почему я тебя ни разу не видел, почему она не познакомила меня со своей якобы лучшей подругой. А потом понял: никакая ты ей не подруга.
Не думала, что он скажет что-нибудь такое, ранящее меня, но он сказал. Делия меня простила. Надо помнить об этом. И я здесь ради нее.
– Пытаюсь быть ей подругой сейчас, – тихо говорю я. – То есть уважаю ее память и принимаю правду такой, какая она есть. И не ищу тайны там, где ее нет.
Он смотрит на меня и кивает. На миг кажется, что мы поняли друг друга, но тут его глаза вспыхивают гневом:
– Ты сама это сочинила или твой дружок помог? – Он наклоняет голову набок.
– О чем это ты?
– Ты что, думаешь, я не понимаю, что почерк можно подделать? – Джереми трясет головой. – Джун, какого черта, почему ты так усердно его покрываешь?
– Кого «его»? – У меня живот сводит от страха.
– Хватит уже, Райана, кого же еще? Мне кажется, у меня пол уходит из-под ног.
– Никого я не покрываю. Он здесь ни при чем. – Голос у меня срывается. И хотя знаю, что это правда, почему-то сейчас даже мне эти слова кажутся неуместными.
Джереми вынимает из кармана забинтованную руку, не подозревая, что мне об этом известно.
– Допустим. Но ведь кто-то же это сделал. И я знаю, как это больно.
Понимаю, что мне лучше помолчать, но все-таки спрашиваю:
– Что у тебя с рукой?
– Я ее сам поджег, – признается он, не меняя тона. – Когда узнал, как она умерла. Хотел понять, каково ей было. И знаешь что? Это чертовски больно. – И улыбается. Вид у него безумный.
И тут до меня доходит: а ведь я была права, что остерегалась его, только ошибалась по поводу причин. От этой боли и всех переживаний он свихнулся, и теперь его скорбь превращается во что-то опасное. И чем дальше, тем больше опасность.