— И ты покидаешь мать, обрекаешь ее в старости на нищету и одиночество! — воскликнула Элспет, испытывая один за другим все способы поколебать решение, коренившееся, как она теперь поняла, намного глубже, чем ей казалось вначале.
— Отнюдь нет, — снова возразил он, — я обеспечу вам достаток и спокойствие, каких вы в жизни своей не знали. Сына Баркалдайна назначили командиром роты, к нему-то я и поступил. Мак-Федрайк работает для него, вербует ему людей и в накладе не остается.
— Вот единственные правдивые слова во всем, что ты рассказал, будь даже все остальное сплошной ложью, адом порожденной, — с горечью молвила старуха.
— Но и мы на этом не прогадаем, — продолжал Хэмиш, — ведь Баркалдайн даст вам славный домик в своем лесу Леттер-Финдрейт, с выгоном для ваших коз, да и корову, если вы пожелаете ее завести и пасти на общинных лугах. А моего собственного жалованья, хоть я и буду далеко от вас, милая, дорогая матушка, вам с избытком хватит, чтобы покупать муку и все прочее, что только вам понадобится. За меня не тревожьтесь. Я поступаю рядовым; но если я сумею отличиться в боях и буду исправно нести свою службу, я вернусь офицером и буду получать полдоллара в день.
— Бедное дитя, — молвила Элспет голосом, в котором наравне со скорбью звучало презрение, — ты и впрямь доверяешь Мак-Федрайку?
— Я могу ему доверять, матушка, — сказал в ответ Хэмиш, — потому что, — при этих словах лоб и щеки юноши зарделись темным румянцем, таким, какой бывает только у людей его племени, — Мак-Федрайку известно, чья кровь течет в моих жилах; он знает, что, стоит ему пренебречь вашим благом, и ему останется только вычислить, сколько дней потребно Хэмишу, чтобы вернуться в Бредалбейн, да прибавить к ним еще три восхода и три захода солнца — и он точно сможет сказать, сколько ему еще положено жить. Я убил бы вероломного у его собственного очага, вздумай он нарушить данное мне слово, — да, убил бы, клянусь богом, сотворившим нас обоих.
Взгляд и вся повадка юного солдата на минуту-другую ошеломили Элспет; для нее было ново, что сын выражал глубоко сокрытые, суровые чувства, сразу же напомнившие ей отца Хэмиша; но она продолжала говорить с ним тем же оскорбительным тоном, каким обратилась к нему вначале.
— Бедняжка, — сказала она, — и ты думаешь, что из-за моря-океана твои угрозы будут услышаны и устрашат кого бы то ни было? Ну что ж, ступай, ступай, подставь шею под ярмо Ганноверца, против которого каждый настоящий гэл сражался до последнего издыхания! Ступай, отрекись от династии Стюартов, во славу которой твой отец, и его пращур, и пращур твоей матери столько раз проливали свою кровь на полях сражений. Иди, склони голову, дай обвязать ее кушаком потомка Дермида, чьи сыновья убили, — продолжала она с диким воплем, — да, убили предков твоей матери в их мирных жилищах в Гленко! Да, — продолжала она, издав вопль еще более пронзительный и дикий, — меня тогда еще не было на свете, но мать сказала мне — я-то прислушивалась к голосу матери и заполонила каждое ее слово: «Они пришли как мирные люди и были приняты как друзья, но кровь и огонь принесли они, скорбь и убийства!»