— Ну что там, госпожа травница? — Высунулся из-за рогожного занавеса Крольча.
Ишь ты. Вот и госпожой меня величают. Даже к бабке Мироне так обращались лишь один раз, когда привезли порванного волками мужика, уж совсем не жильца.
Я наклонилась над бабой, погладила её по руке. Позвала:
— Парафена! Подобру тебе!
Она моргнула, и глаза её дернулись вправо-влево. Потом все-таки остановила на мне взгляд, приоткрыла губы, подвигала ими, словно дите, что пытается поймать ложку. Из угла рта капнула вниз слюна.
Все было, как и положено при ударе, вот только молода была Парафена для такой беды.
— А дети где? — Спросила я Крольчу.
Потому что говорить больше было нечего. Не помочь Парафене, никак.
— У сеструхи. — Выпалил тот. — Взяла она моих троих до Свадьбосева, у себя подержать, чтобы помочь. Я-то с ног уже валюсь.
И он глянул на меня с такой истовой, беспросветной надеждой, что мне захотелось отвернуться от стыда.
— Ну. — я опустила взгляд вниз.
На кровать. На руку Парафены.
За рогожными занавесями была полутень, солнце, игравшее в окошках, только и могло, что пробиваться лучами в щели и заливать светом потолок над жердями, к которым крепилась рогожа.
— Света. — Сказала я дрогнувшим, изменившимся голосом. — Света мне! Убери эти рогожи.
Послышался резкий треск — Крольча не стал мучиться, отодвигая занавески. Он просто их сдернул, нещадно оборвав лыковые петли, что их держали.
Посветлело. И стало видно, что не почудилось — по ногтям Парафены, в самом их начале, отступив всего лишь на два-три волоса от кожицы, тянулась красноватая линия.
Тридцать трав калечащих. Кириметь-кормилица, как же это? Все, как говорила бабка Мирона — красным волосом метка по ногтю, знак травы саможорихи, что пускает лист лишь в конце черемшаня-месяца. Сейчас первокур, а месяц черемшань только что кончился — стало быть, самое время для саможорихи.
А ещё Мирона добавляла, что ни она, ни бабка Олоша, наставница её, ни бабка Далиха, что когда-то учила саму Олошу, не видали людей, поевших травы саможорихи. Точнее — накормленных ею, потому как эту траву просто так не едят.
Если заставить человека съесть свежий лист, он расскажет все, что спросишь. А потом трава пережжет ему разум, и оставит от него одно неподвижное, но дышащее тело.
Моя больная левая рука непроизвольно дернулась, пальцы свело судорогой — то ли от долгой неподвижности, то ли от напряжения.
Я тряхнула кистью, сжала и разжала её, успокаивая боль. Глянула на Парафену.
Она двигалась. Значит, надежда ещё есть. Может, я смогу вернуть её — или хотя бы часть прежней Парафены.