Что ж, я натянул на себя шкуру поручика Полынского – из той, до-Иной жизни. Представил, как вёл бы себя, узнав такое. Посидел-посидел, вздохнул и пошёл за Алёшкой.
– Что, барин, утомились? – спросил он, поднимаясь на мой голос. Весь в земле – и не только руки и босые ноги, но и левая щека. Ведь твердил же ему: обувай сапоги, для того и куплены… нет, привык беречь обувку… – Погодите-ка, сейчас умыться принесу и щей разогрею. А вчерашнюю курицу подавать? Или Урагану скормим?
– Вот что, Алёшка, – сказал я ровным, без всяких чувств голосом. – Пойдём-ка в дом, поговорить надо.
Что-то он всё-таки почуял, потому что жёлтая тревога в его цветке заметно прибавила яркости. И пока мы шли с огорода, всё наливалась и наливалась светом.
– Стряслось что? – тихо спросил он, стоя передо мной навытяжку.
– Сядь, – кивком указал я на табурет. – Да, стряслось. Гадкое дело, брат… Не хотел бы я тебе говорить, да и никто бы на моём месте не хотел, а куда денешься… Даже не знаю, как и сказать-то. В общем, сестры твоей, Даши, больше нет. Вчера вечером померла она… то есть погибла.
Алёшка закаменел. Лицо его побледнело, скулы заострились, глаза растерянно мигнули – и после уже не отрывались от меня. Но выдержку его я оценил – в обморок он не хлопнулся и кричать не стал. Пока, во всяком случае. Такие страшные вести входят в душу медленно, не рассекая её клинком, а давя тяжёлым, неумолимым камнем. И в первые мгновения кажется, что ещё можно терпеть… хотя всё равно пронзает тебя пониманием: это случилось, и обратного хода нет. Мне, кстати, тяжелее было… он-то лишь слышит, а я своими глазами видел… да и младше я тогда был года на четыре. Как удержался от крика? Понимал же, что закричу – погибну и сам… только ведь именно того мне тогда и хотелось. Или не в тот миг, а чуть позже?
– Как… как это случилось? – произнёс он сипло. Потом размашисто перекрестился.
– Князь всему виною, паскуда… – Нахлынувшая память детства сейчас оказалась на руку: мой голос был в должной мере наполнен тоской и гневом. – Сейчас расскажу по порядку. В общем, сегодня с утра прибежал в нашу Контору некий Кузя, из дворовых князя Модеста. Сказал, что срочное у него донесение и что говорить будет только с графом Иваном Саввичем. Граф к нему тотчас же вышел, и беседовали они где-то с четверть часа, после чего Иван Саввич велел кликнуть меня, и затем Кузя мне то же самое пересказал. Если коротко, то с того дня, как привезли Дашу в Старый Лог, домогался её князь Модест. Сперва лаской – подарки дарил, брошки там всякие, колечки… а Даша ни в какую. Потом гневаться стал, грозить. Секли её чуть ли не каждый день… Он ведь, затейник, не захотел её силой брать. Мечталось ему, чтобы сама к нему в покои пришла, сама разделась… А только нашла коса на камень. Даша одно твердила: грех это великий, и за то, барин, и мне страшный ответ перед Богом держать пришлось бы, да и вам.