Отодвинутый на время ужас быстро возвращался ко мне. Надо срочно что-то делать. Связываться с дядюшкой, каяться и просить совета? Но ведь старый лис наверняка и без того наблюдает за нами… вряд ли упустил бы он возможность наложить на меня следящее заклятье, которое я со своим жалким третьим рангом не замечу.
– С князем-то Модестом что думаешь делать? – спросил я, чтобы хоть чем-то разбить затянувшееся молчание. – Уехал князь по срочному делу в Торжок, но завтра уже воротится в имение.
– Да и пускай возвращается, – махнул рукой Алёшка. – Не буду я его убивать. Вот, пистолет заберите, да и топор, без надобности они уже. И отмычки вот тоже…
– Понял, значит, что в новую жизнь, в Иную, глупо тащить старую человечью месть? – Наверное, не стоило его поддевать, но какая разница? Всё и так уже потеряно.
– Да я и раньше ещё, – усмехнулся он. – Я и в покои-то княжеские шёл не с тем, чтобы застрелить. Просто посмотреть на него хотел, на нелюдя… Я ж тогда ещё не знал, что сам нелюдь.
– А позволь спросить, – поинтересовался я, – с чего вдруг случилась в тебе такая перемена? В Старый Лог ты ведь шёл, пылая решимостью. Я же видел.
– Ну да, когда шёл, пылал, – подтвердил Алёшка. – И когда в дом вошёл, тоже пылал. Только о том и думал, как разнести ему башку в клочья. А когда наверху по коридору пробирался, где приживалки ютятся, слышу – дитё плачет. И тоненько так, жалостно. Я посмотрел – дверь незаперта, и оттуда как раз плач. Ну и подумал – глянуть надо, вдруг беда какая. Отворил дверь, там каморка маленькая, и всего-то в ней, что столик да кроватка дитячья. На столике свеча догорает, а на кроватке девчонка сидит, в ночной рубашонке, и тихонько так плачет… а слёзки по щекам катятся, и в каплях огонёк свечи отражается.
– Да ты, брат, не только философ, но и живописец. – Я, кажется, начинал соображать, что же стряслось.
– Про то не знаю, сроду ни кисть не держал, ни карандаш, – заметил Алёшка. – Только жалко мне её стало, страдает, а никого нет, чтоб утешить. Ни мамки, ни няньки… Я и спросил, как звать её. А она отвечает: «Даша». Как услыхал, меня точно молнией прошибло. Спросил, где матушка её. Говорит, заболела матушка, в городскую больницу намедни свезли. А батюшка твой кто, спрашиваю. А сам смекаю, что не мужицкое дитя. Может, батюшка её землемер у князя, или агроном… но уж точно не управляющий, слишком бедная комнатка. А она и отвечает: «Папенька мой князь Модест Яковлевич». «Яковлевич» едва выговорила, да что ж хотите, ей всего пять лет, как я выспросил. Поняли, барин? Сами же мне рассказывали: первую жену свою, Антонину Николаевну, он за жену и не держит, спасибо что из дому не гонит и куска хлеба не лишает. И дочка, Дашенька, ему, нелюдю, без всякой надобности. А она-то его любит! И уж как больно ей, что папенька на неё и не смотрит! Я, барин, спросил, а что плачешь-то? Что стряслось, кто обидел? Серый волк, что ли, приснился? Так мы его прогоним в лес! У меня на ту надобность и пистоля есть, вот! А она знаете что ответила? Папеньку ей жалко, потому что я иду его убивать! Хоть и изверг, хоть и знать родную дочку не хочет, а для неё он родной! И как про меня прознала? Видно, ей ангел её открыл, душа-то чистая…