сложил ладони вместе, и длинные рукава его туники соединились в единый фрагмент китайского символа вечности, в котором сошлись в битве небесные драконы.
— Береги поныне и свою спину, и спину тех, кого ты любишь со всем чаянием и заботою, ибо с этого мгновении и их подстерегает обитель вечной темноты.
Он протянул руку, и длинный широкий рукав из тончайшего шелка соскользнул с его нежнейшего запястья, увитого чернильными символами и магическими рунами, рассказывающие историю о чарующих имперских садах, чудесных и необъятных равнинах, цветущих пестрым красным огнем прелестнейших бутонов; в рисунках бились птицы жара и тигровые зубы; небесные чертоги вздымались над воздушными краями, и платиновое блюдо луны восходило над закатным солнцем. Живою дымкою растекались узорчатые облака, и сизые туманы над горными вершинами; и строфы из древнейших текстов сплетались в златом теснении на его чистой коже с черными каллиграфическими росписями. На его запястьях поднимались бутоны роз и анемонов, дымчатая взвесь ложилась на лепестки красной канны.
Стражник передал ему цепь, и молодой мужчина склонился над девушкой, и Айвен различила в потоке красок его пронзительные фиалковые глаза. Он в безмолвии смотрел на девушку, и перевел взгляд на оковы, что держал в своих руках.
— Ты не сможешь дальше передвигаться, — произнес он, крепко удерживая металлические звенья в правой руке, и оборачиваясь к мужчинам, что все еще стояли не дальше двух шагов от прокаженной, готовые в любое мгновение схватиться за драгоценные эфесы своих могучих мечей и разломить ее тело надвое, как грань стекла. Женщины, что были в его окружении, мягко ступали по начищенным плитам, удерживая в руках чернильные лютни, что были темнее лесных сумерек, и текстура дерева сверкала лаком, а бриллиантовые вкрапления, как далекий лунный свет, сияли яркостью иных планет, и знойный воздух разглаживался, касаясь кристальных струн. Женщины были красивы, ни в коей сравнение с ее изуродованной сущностью. Кожа их была темна, как светлая патока, и на челах, украшенных орнаментами красной и златой краской, глаза их сияли ярче сапфировых небес и блеска водной глади в сумеречье. Айвен боялась посмотреть на себя в зеркало, и была благодарна тому, что ее угнетатели не повесили напротив камеры, в нескольких сантиметрах от нее, огромное напольное зеркало, которое обнажило бы ее суть полностью бы перед ней самой. Догадайся бы об этом, владыка этих дворцов, он бы скорее не отказал себе удовольствие самолично лицезреть отчаяние на ее лице, последний проблеск ускользающей надежды, но это сломило бы ее окончательно, и тогда бы может девушка и решилась бы откусить себе язык. Должно быть, неприятная смерть — больно и отвратительно, омерзительно. Она не хотела себе такого окончания, даже когда сама жизнь оставалась бессмысленной, выглядело бы так, как будто она сдалась под тяжестью оков всего мирозданья, даже рептилии и мошки не могли закончить свое существование более жалко, нежели самоубийство. Отрешиться от наваждения и унижения было последним и крайним исходом, на который она не решалась решиться. Гордость, остатки самообладания не позволяли.