Комната была же небольшой, и кровать занимала почти все пространство, но была ярко освещена солнечным светом. В воздухе витал аромат пряностей и молотой корицы, жареными фисташками и лилиями. Одинокая овальная тумба из хрусталя с ониксовой вазой со свежими белыми каллами стояла напротив резной спинки кровати, и капли прозрачной чистой воды бриллиантовыми слезами стекались к скрученным бутонам. Высокая газовая лампа в форме виноградных лоз, оплетающих друг друга и распустившегося опалового лотоса, огибала по мозаичной канве открытый арочный проход, скрытый тончайшими нитями и нанизанными на них сверкающими фиолетовыми фианитами. Айвен спустила ноги на теплые каменные плиты, и на мгновение закрыла глаза, вдыхая в себя сладкие ароматы, овевающие ее, словно стараясь запомнить каждое мгновение в этой комнате. Тепло проникало под кожу, согреваю кровь и кости, и плечи ее задрожали от внутреннего удовольствия, когда легкая волна прошлась вдоль позвоночника, оставляя жгучую вибрацию где-то в области затылка. Солнечный свет впитывался в коричневое злато длинных волос, чистых и мягких. Ее руки невольно потрепали несколько прядей упавших на плечи, и брови ее приподнялись в недоумении. Остекленевший, испытующий взор пал на каштановые локоны на кончиках пальцев, сияющих красками рассвета и заката. Она никак не могла вспомнить, когда в последний раз ее волосы были такими ухоженными, такими мягкими, как течение водной глади; как воздух, что дышит над неумолимыми волнами грозового океана; как молчаливые ветра, расходящиеся вдоль черных дремучих дубовых лесов, где загадочные фигуры теней и кружевные всполохи туманных вихрей от волчьего рычания вздымаются в ночное царствование снежной обители.
Айвен сделала глубокий вздох, впитывая дыханием аромат сладкой выпечки и шоколада, едва различимый привкус восточных специй, раскаленную белизну сияния дневной звезды и мелодичного высокого сопрано женского хора, звучавшего где-то в отдалении под звуки кимвалов и арф, лютен. Она бросила осторожный взгляд к ногам, и застыла, не смея встрепенуться, пошевелиться, готовая расплакаться в любое мгновение в этом солнечном доме, и руки невольно потянулись к безупречной коже — ни одного рубца, ни одной царапины, что изуродовали некогда стопы и пальцы. Кости были сломаны, и она помнила, до сих пор чувствовала, как черные змеи вгрызались клыками в плоть, как оплетали толстыми и склизкими кольцами колени, проникая мерзкими головами под кожу, поедая. Она помнила, какая боль проходила вдоль хребта, вдоль каждого нерва, когда ноги касались земли. Ее пронзало, кипящими, расплавленными железными иглами; ее рвало и скручивало от боли, она искусывала полные губы в кровь и алое месиво, неспособная пить и есть многие дни. До тех пор, пока раны не начинали гноиться, и не приходили лекари в своих черных мантиях, осыпанных мерзким прахом мертвецов, что вытаскивали из золотых и рубиновых пеналов жгучие шпицы из темного, как зимние сумерки, металла, сшивая раны прямо на ней, пока она в безумие кричала. Она не могла спать в окружении ночи, теней, потому что ей чудилось, что темные кобры скользят вдоль стен, чтобы пожрать глаза и утонуть в горле, пока бы она кричала и захлебывалась кровью.