Одевшись, она спустилась вниз по лестнице и через приоткрытую дверь вышла на улицу. Стоял октябрь, деревья уже сбросили листву, и в спину ей дул суровый бриз. Она шла мимо холодных углов домов, мимо закоулков жилых кварталов, в которых прятался ветер. С этой поры и до начала апреля Чикаго становится городом, в котором жизнь прячется за стенами домов, где войти в дверь означает попасть в другой мир, потому что холод озера Мичиган всегда недружелюбен и не похож на настоящий северный холод; он служит лишь для того, чтобы акцентировать внимание на том, что внутри, а не снаружи. На улицах в это время не слышно музыки, там не наткнешься на влюбленных, и даже в благоприятное время года богатство, которое проезжает мимо в лимузинах, скорее раздражает, чем очаровывает тех, кто ходит по тротуарам. А внутри домов царит глубокая, полная тишина – или волнующий поющий шум, как будто те, кто живет внутри, все время заняты изобретением новых танцев. И все это – лишь часть того, что люди имеют в виду, произнося: «Наш Чикаго».
Жозефина собиралась встретиться со своей подругой Лилиан Хэммел, но посещение кинотеатра в их планы не входило. Если бы только матери знали, куда на самом деле собираются дочери, даже самый предосудительный, самый мрачный фильм показался бы им предпочтительней. Потому что девушки собрались на автопрогулку с Трэвисом Де-Коппетом и Говардом Пэйджем – и собирались уехать как можно дальше, чтобы успеть всласть нацеловаться. Все четверо вынашивали этот план еще с прошлого воскресенья, когда поездку пришлось отложить из-за неблагоприятных обстоятельств.
Трэвис и Говард уже ждали, олицетворяя собой готовность к действиям и безмолвно торопя девушек навстречу грядущему. Трэвис был одет в пальто с меховым воротником, в руках у него была трость с золотой рукояткой. Он полушутливо-полусерьезно поцеловал руку Жозефины, и Жозефина сказала ему «Здравствуй, Трэвис!» с теплотой политика, приветствующего электорат. Через минуту девушки уже обменивались новостями.
– Я видела его, – прошептала Лилиан, – только что!
– Честно?
Глаза обеих сверкнули.
– Не правда ли, он восхитителен? – сказала Жозефина. Все это относилось к двадцатидвухлетнему мистеру Энтони Харкеру, даже и не подозревавшему об их существовании, хотя Жозефину однажды представили ему в доме Перри как «младшую сестренку Констанции Перри».
– У него самый красивый в мире носик, – воскликнула Лилиан, неожиданно рассмеявшись.
Она нарисовала контур носика пальцем в воздухе, и обеим стало весело. Но Жозефина сразу же сделала серьезное лицо, потому что в проеме двери, выходившей в холл, показались темно-карие глаза Трэвиса, такие ясные, словно их создали накануне вечером.