В другой раз вырвалась из пьяных мужниных ручищ, схватила бельевую веревку да в сад. Подбежала к первой же яблоне, накинула веревку на ветку, петлю — на шею. Да только повисла, а ветка возьми и обломись…
«Нет, не судьба мне наложить на себя руки, — порешила бабушка. — Богу не угодно».
И она долго еще терпела мужнино битье. Но раз, когда Дмитро Федорович пришел пьяный и двинулся на нее с кулаками, она, сама себя не помня, бросилась ему навстречу.
— Да будь же ты проклятый! Шоб ты пропав! — закричала она и толкнула мужа тоненькими своими руками в грудь, но так, что муж не удержался на пьяных ногах, упал на решетку кровати, охнул, обмяк и свалился на доливку. Середь ночи кое-как взобрался на постель.
На другой день он не встал. Не встал и еще через день. Не встал и через неделю.
«Господи, да шо ж я ему наделала? — казнилась бабушка. — Да кого ж я проклинала? Ще ж вин из-за мэнэ занедужив».
А Дмитро Федорович смиренно лежал на кровати. Лежал за долгие годы спокойный и трезвый. Бабушка ходила за ним, как за дитем малым. А как пришел день умирать Дмитру Федоровичу, бабушка упала перед ним на колени:
— Просты мэнэ… Просты, Дмитро Федорович. Може, я виновата в твоей смерти.
И она поведала, ему, как ругала его, как желала ему погибели.
Дмитро Федорович глянул на нее сквозь слезы и сказал:
— Просты ж и ты мэнэ, Марья. Обижав я тэбэ. Та як обижав…
Бабушка пережила мужа лет на тридцать пять — сорок. Растила сынов. Они оперялись и улетали куда-то в город на заработки. Погостевать к матери заявлялись редко. И редко приносила ей почтальонша треугольнички их писем.
Умерла бабушка Щипийка 22 июня 1941 года — в день своего девяностолетия. Порой я невольно думаю, что умерла она вот почему. За свой долгий век бабушка Щипийка пережила шесть войн: две с турками, одну с японцами, и первую мировую, и гражданскую, и финскую… Похоронки на четырех сынов вместе с их пожелтевшими письмами хранились у бабушки за иконой. 22 июня, как известно, начиналась новая война, седьмая в ее жизни. И эту, седьмую, она переживать не захотела.
Пришла с огорода домой. Посидела на крыльце. Пообедала. Положила на деревянный диван подушку, прилегла вроде бы отдохнуть и больше не встала.
Хоронила ее вся наша Садовая улица. Только сын не приехал на похороны. Наверное, некогда было.
1980