И вот крик комиссара.
И началась пальба.
«Орудие!» — кричу я.
Выстрел. Пушка подпрыгивает.
«Орудие!» — ору во всю глотку.
Снова выстрел.
«Орудие!»
Вдали где-то сплошной гул. Звенит в ушах.
Бондарчук сидит невозмутимо на стульчике.
А мой наводчик, кадровый сержант-артиллерист, идет от пушки к полковнику и говорит:
— Ну, товарищ полковник, хорошо то, что хорошо кончается.
— Что такое? — резко спрашивает полковник.
Сержант протягивает ему на ладони сорванные гайки.
— Или мало жидкости в откатнике, — говорит он, — или совсем нет…
— Кто осматривал орудия перед стрельбой? — еще резче спрашивает полковник, бледнея.
— Не знаю, — пожимает плечами сержант…
Если бы мы стреляли не тремя, а четырьмя боевыми снарядами, сорвало бы ствол и… Получила бы мама моя извещение, что ее сын погиб смертью храбрых при исполнении служебных обязанностей.
Бондарчук — оглядываюсь — по-прежнему невозмутимо сидит на своем стуле…
Спустя полгода или год смотрел я кинофильм «Судьба человека». Ждал — увижу себя на экране. Но этих кадров не было. По всей очевидности, они не были нужны.
22
«Оставалось полторы недели до прихода казаков из лагерей. Аксинья неистовствовала в поздней горькой своей любви…»
Это в начале романа. Первые встречи Григория и Аксиньи. Приближение первой расплаты. Вот-вот приедет Степан в хутор со сборов, и все объявится. Аксинья готова на что угодно, лишь бы быть с Григорием.
«В горнице… Аксинья со вздохом целует Григория повыше переносицы, на развилке бровей.
— Что я буду делать!.. Гри-и-шка! Душу ты мою вынаешь!.. Сгубилась я… Придет Степан — какой ответ держать стану?.. Кто за меня вступится?..
Григорий молчит… И вдруг рвет плотину сдержанности поток чувства: Аксинья бешено целует лицо его, шею, руки, жесткую курчавую черную поросль на груди. В промежутки, задыхаясь, шепчет, и дрожь ее ощущает Григорий:
— Гриша, дружечка моя… родимый… давай уйдем. Милый мой! Кинем все, уйдем. И мужа и все кину, лишь бы ты был… На шахты уйдем, далеко. Кохать тебя буду, жалеть… На Парамоновских рудниках у меня дядя родной в стражниках служит, он нам пособит… Гриша! Хучь словцо урони…»
Как не ответить согласием на такую горячую просьбу любимой женщины? Как устоять тут? Тем более, что и дома у Григория — не мед, он знает, как смотрит отец на его связь с Аксиньей… Но он предельно искренен. Ответ его живет в его крови. Грубовато, с хуторской прямотой, он говорит:
«— Дура ты, Аксинья, дура! Гутаришь, а послухать нечего. Ну, куда я пойду от хозяйства? Опять же на службу мне на энтот год. Не годится дело…»
Небольшая пауза, и Григорий говорит о самом главном — почему он не может внять просьбе Аксиньи: