— Надо же мне было, дураку, без домкрата поехать, — говорит парень.
Билли только кивает. Они вдвоем подставляют домкрат под днище машины.
Парень велел девчонке выйти. Она вылезла и стоит робко в сторонке, придерживая пальцами воротник легкого пальтеца.
— Приятель-то твой что, приболел? — спрашивает парень.
— Просто нет охоты поразмяться на свежем воздухе, — отвечает Билли. — А она? Не болеет?
Тот сначала не понял. Потом ухмыльнулся:
— Да нет, она в порядке. Тоже просто не тянет на разминку. — Они, сблизив головы, сняли колесо и принимаются устанавливать запаску. Парень, понизив голос, объясняет — По правде сказать, мы с ней так наразминались, дух юн. — И смеется: — Хи-хи-хи!
Колесо надето, парень затягивает гайки.
— Классная у тебя тачка. Ты проповедник или держишь похоронное бюро?
— Ни то и ни это. Я музыкант.
Юнец тихо присвистнул:
— Это что же, музыканты столько загребают, хватает на такую телегу? Надо будет и мне подучиться музыке. Разъезжаете небось повсюду, знаетесь со столичными бабами и все такое прочее?
— Точно.
Парень оглянулся на девчонку и сказал громко:
— Но все равно, хоть весь мир исколесишь, а лучше моей Джози не сыщешь.
Она стоит, волосы встрепаны, юбка мятая, туфлишки старые, стоптанные. Некрасивая и пьяная. Завтра утром будет, наверно, петь на хорах в маленькой деревенской церквушке, а вечером под дробное стаккато радионовостей мазать бутерброды в закусочной.
Билли развинтил домкрат и собрался уходить.
— Ведь верно же, хороша куколка, а?
— Да, я тебя понимаю, приятель. У меня тоже есть милая вроде твоей, в Нью-Йорке живет.
Билли на ходу, не оборачиваясь, машет им рукой. Захлопнул багажник, сел за руль. Выехал на дорогу.
Эрл насвистывает.
— Ну как, облегчил душу? — спрашивает он, не поднимая глаз.
— А это еще зачем? — Билли кивает на револьвер.
— Да вот, вспомнил, что надо бы почистить. Целый год нечищеный лежит. — Потом, помолчав: — Отец мне говорил, что одними улыбками да добротой в этом мире не пробьешься. Иной раз, он говорил, протянешь руку помощи, а тебе ее раз, и оттяпают.
Билли прохватила дрожь.
— Убери, Эрл, прошу тебя.
— Ладно, ладно, успокойся. А знаешь, пока ты там играл в доброго самаритянина, я песню докончил. Вот послушай, свояк.
Эрл напел вступление, задержал ноту — и повел мелодию через ослепительный солнечный день, потом повторил в меркнущем предвечернем свете. Дальше она поднялась к переходу — к золотому крутому мостику, помедлила и снова метнулась к начальной теме, в которой теперь открылись новые возможности: запахи соснового бора после дождя и зеленый луг, а на нем пара косуль, замерших у опушки. И светлая улица, радуга нефтяного пятнышка на мостовой, и чей-то смех, как блестящая монетка, волчком кружащаяся у ног. Да, и это все тоже.