Эви вздрогнула.
— Нет! — Она смотрела вслед мальчишкам сквозь сгущающийся сумрак, пока они не свернули к Ряду. И снова крикнула: — Нет!
Горло у нее саднило. Внезапно подступила вялая сонливость. Стряхнув снег с варежек, она засунула руки в рукава, точно в муфту, и стояла, наблюдая за огнями, которые мало-помалу вспыхивали в окнах домов, составлявших Ряд. С Поросячьей Беды она видела всю улицу, включая ее собственный дом и соседний, залитые жутким светом от часов на башне ратуши. Она жила в Старом Ряду, в одном из двухкомнатных домишек, которым Ряд и был обязан своим названием, — шесть деревянных, построенных вплотную жилищ. Некрашеные, не дома, а узкие коридоры: внизу кухня, наверху — спальня, все под единой жестяной крышей, с параллельным рядом нужников по краю общего заднего двора.
Старый Ряд выглядел особенно тесным и убогим потому, что соседствовал с ратушей, задний фасад которой из-за какого-то просчета в планировке почти вторгался в узкий задний двор Ряда. С декоративной башенки на крыше ратуши в задние окна всех домов Старого Ряда бил холодный свет. Почти все жильцы занавешивались от него темно-зелеными шторами. Только не отец Эви. По ночам он открывал штору, так что часовой циферблат светил прямо в спальню жестким прожекторным светом, выжигавшим тени в самых дальних углах. Для Эви циферблат был пустым, лишенным век глазом, который видел все и следил за всем.
Пошел мелкий снег. Эви подумала о своих санках. Теперь они снова стояли на полке Большой лавки Шакла в Дорси. Когда два месяца назад она в первый раз увидела эти санки, то отвела глаза. Испуганно. Это был подарок на день рождения — ей исполнилось одиннадцать. Санки! То, чего она хотела больше всего, даже больше поездки на ярмарку в Дорси, где по воздуху ходила девушка с крылышками из сплошных блесток.
Но когда папа прислонил санки к стене в кухне, в горле у нее поднялся комок. Подарка от папы она не хотела. Когда он что-то дарил, у нее было только одно желание — убежать. Летом он принес домой для нее набор камешков. Она оставила камешки на кухонном столе, и убежала в нужник, и сидела там на неровном шершавом полу, привалившись спиной к хлипкой двери на задвижке. И все еще сидела там, когда стемнело.
Папа высадил дверь, Эви приподнялась, попятилась и наткнулась на закрытое крышкой сиденье, а он посветил ей в лицо фонарем. И словно пригвоздил ее взглядом. Он молчал и только смотрел на нее — долгим, прищуренным, неподвижным взглядом, словно видел ее в прицеле своего охотничьего ружья. В ушах у нее отдавался стук сердца.