— Господин Моктецума, мы хотим пригласить вас в наш дворец, чтобы вы стали нашим гостем и пообедали с нами. Мы хотим, чтобы вы пришли один. Так ваши скромные гости смогли бы отблагодарить вас своим гостеприимством. Мы сочли бы это за великую честь.
— Спроси у него, когда он сможет прийти. — Кортес и все офицеры сгрудились за спиной Малинцин.
— Мы спрашиваем, когда вам будет удобно.
— А когда вам будет удобно?
Малинцин глубоко вздохнула.
— Великий Моктецума, вам грозит страшная опасность. Кортес не Кетцалькоатль. Он чужак, вторгшийся в наши земли. Если вы придете в его покои, вы не сможете оттуда уйти. — Она произнесла эти слова так, словно рассказывала, какие блюда будут подавать за столом. Малинцин изо всех сил старалась скрыть свое волнение.
— Что она сказала? — Кортес повернулся к Берналю Диасу, который хвастался, что понимает науатль.
— Она сказала, что он возрадуется, придя в наши покои.
— Доченька, — Моктецума взглянул Малинцин в глаза (неслыханная честь!), — ты говоришь мне о том, что я и так знаю. Такова моя судьба. Возвращение Кетцалькоатля было предсказано. Пришло его время. Я должен передать ему свой трон.
— Разве ваш бог не Уицилопочтли? Что велел бы сделать Уицилопочтли?
Малинцин никогда не думала, что будет взывать к имени бога войны. К тому же Моктецума принес в жертву Лапу Ягуара. Этот император жалел себя, произнося преисполненные самомнения слова. Его судьба была неразрывно связана с судьбой его страны, но, судя по всему, об этом он вовсе не думал. Сердце его переполняло чванство.
— Уицилопочтли молчит, дочка. Но в книгах записано, что в год Одного Тростника начнется новый цикл мира. Мы видели все знамения. Это было предсказано в прошлом.
— А что, если Кортес — это цицимитль, демон в обличье бога? Что, если это обман, как случилось тогда, когда демон обманул Кетцалькоатля?
Малинцин пришла в ярость. Неужели император не понимает, что она говорит ему это для его же блага? Он что, не знает, чем она рискует ради него? Пророчество — это лишь слова давно умершего летописца. До того как эти слова записали, история о Кетцалькоатле была стихотворением, передававшимся из уст в уста, а до того — сном, видением, чем-то столь неважным, что оно развеялось бы, если бы эти слова не оказались высечены на камне и записаны на бумаге. Что, если записанное — только пересказ давних событий? Разве рассказчик не мог вставить в свою историю все, что сам захотел? Она знала о том, как Берналь Диас пишет книгу, восславляя Кортеса. Кто сможет говорить от имени народа ацтеков, если их император оказался столь бесполезным?