До Вака добирались пешком много дней. Без кактлей, обуви из кожи оленя, ноги Малинцин покрылись волдырями, а к тому моменту, когда ее поставили на рынке среди клеток с кроликами и маленькими попугаями, куч красных зерен и сморщенных чили, они уже кровоточили. Ее купил богатый майя с большим животом и янтарной серьгой в губе.
В доме отца Малинцин ела собак, рыб, уток, ласок, а по праздникам индейку. Теперь же она питалась едой для рабов: пчелами, водорослями из соседнего озера, жуками, кузнечиками, червями и всем, что могла найти, всеми зернами, которые она успевала запихнуть в рот, пока никто не видел, кожурой раздавленных фруктов, стеблями перца, крадеными овощами и остатками кукурузных лепешек — до того как собаки успевали добраться до них. Ее когда-то прекрасные густые волосы стали сальными и редкими, кожа — холодной и бледной, как кукурузные початки. Девочка часто роняла предметы, засыпала за работой, а утром ее невозможно было поднять с циновки.
Малинцин снилось, что она по-прежнему маленькая девочка, живущая в доме отца, в городе, где прошло ее детство, что она стоит на площади, стороны которой ориентированы точно на восток, запад, север и юг, что она слушает музыку флейт и труб, сделанных из панцирей черепах. Может быть, боги карали ее? Может быть, боги сговорились и решили наказать ее за то, что она предала свою мать, и поэтому мать предала ее? Может быть, мать в конце концов обо всем узнала и продала ее из мести? А может, отчим после рождения сына сказал: «Избавься от нее». Малинцин пыталась думать об этом на языке науатль и на языке майя, потому что, несмотря на внутреннее сопротивление, она выучила их язык. Она узнала об их праздниках и традициях, но какими словами, каким ритуальным стихом, какими тайными звуками, какими значениями в любом языке можно описать мать, которая, не нуждаясь в пище для сыновей, продала дочь? Возможно, зерна ненависти дали ростки в душе ее матери, когда Малинцин была малышкой, прыгавшей в распростертые объятия отца, была девочкой, забросившей веретено и ткацкий станок, чтобы отправиться с отцом в ритуальный обход? Или дело было в том, что красота дочери распускалась, словно цветок юкки, в то время как мать, уже давно сорванный цветок, увядала? Может быть, Малинцин слишком много говорила и слишком громко смеялась, показывая зубы и красные прожилки неба? Когда она изучала рисунки в свитках, даривших имена вещам, не оскорбляло ли это ее мать, которая не могла расшифровать ни одного символа? Малинцин была послушной доченькой, принцессой своего отца, она гордилась тем, что легко выучила стихи, посвященные Кетцалькоатлю, и узнала о том, как Курящееся Зеркало подговорил бога-змею взглянуть на свое отражение и познать собственное уродство, после чего тот надел маску.