Сцена у входа в парламент была лишь предвестием того, что произошло внутри.
Свояченица короля Филиппа, которая на словах души не чаяла в своём зяте и навязывалась в друзья католической Испании, провозгласила себя верховным правителем английской церкви — эвфемизм, который обманывал лишь тех, кто очень крепко зажмуривал глаза, чтобы не видеть истины; то было притязание, столь же еретическое, как и титул её отца в Законе о главенстве короля над церковью, стоившем жизни стольким дворянам. Елизавета уничтожила католическую реставрацию, которую вела её сестра, установив такую форму богослужения, которая сочетала в себе наихудшие черты протестантизма, и в то же время коварно удалила из официального требника все наиболее оскорбительные выпады в адрес папы римского.
Епископы, которые пытались предотвратить коронацию Елизаветы, расплачивались теперь за своё неповиновение тюремным заключением. Вместо того чтобы подняться на защиту своих священнослужителей, английские простолюдины одобрили этот вопиющий акт произвола, чем ещё раз подтвердили, насколько этот народ закоснел в ереси.
По мнению де Фериа, в душе новой английской королевы не было никакой веры; она обрушилась на католичество хладнокровно, руководствуясь соображениями целесообразности, и её действия нельзя было оправдать даже личными убеждениями. Она публично отреклась от монахов и их свечей, но в то же время зажигала свечи в своей молельне, он видел это собственными глазами.
Испанский посол умолял короля Филиппа опасаться этой женщины; кроме того, он напомнил своему государю, что она окружила себя мужчинами наихудшей репутации и к тому же нетвёрдыми в вере; все они поголовно еретики: богатства, полученные после упразднения монастырей при Генрихе VIII, настолько вскружили им голову, что они готовы пожертвовать спасением своей души, лишь бы воспрепятствовать возвращению церкви её земель.
Кроме того, язвительно писал де Фериа Филиппу, ходят слухи, что по части нравов королева Елизавета пошла в мать. Всё время, свободное от коварных козней, имеющих целью уничтожение Божьей церкви, она проводит в обществе одного из своих царедворцев — некоего лорда Роберта Дадли, конюшего. За прошедшие со дня её воцарения недели предпочтение, которое она оказывает ему, стало насколько очевидным, а её отношения с ним настолько вызывающе фамильярными, что его почти наверняка можно считать её любовником.
Ранней весной 1559 года королева пребывала в Виндзоре. Благодаря ей старый серый замок совершенно преобразился и, утратив свою мрачность, стал полем разнообразной энергичной деятельности; здесь размещался королевский двор, место, где встречались самые талантливые, богатые и влиятельные люди во всём государстве. По дорогам из портов и столицы сюда стремился бесконечный поток придворных, ибо государыня вершила дела своего королевства всюду, где бы она ни пребывала, и лорды из государственного совета кочевали вслед за ней с места на место.