В тридцати милях от Лондона, в графстве Хертфордшир, сводная сестра королевы Марии Елизавета стояла у окна своей комнаты в усадьбе Хэтфилд, окидывая взглядом мокнущий под дождём парк и оголившиеся деревья. Этот вид был ей знаком едва ли не с рождения; в детстве она играла в этой самой комнате, а по этому парку каталась на своём первом пони. Хэтфилд был единственным местом, которое она могла назвать родным домом. У Елизаветы было очень мало привязанностей, и всё же она любила эту старую усадьбу из красного кирпича, с которой её связывали воспоминания о детстве. Долгие часы проводила она здесь в одиночестве, предпочитая лучше побыть наедине с собственными мыслями, чем оставаться в обществе женщин, которые прислуживали ей и доносили королеве Марии о каждом её шаге. Елизавета была не такой высокой, как казалась: иллюзию высокого роста создавали очень стройная фигура и безукоризненная осанка, а черты бледного лица поражали скорее своей необычностью, чем красотой в общепринятом смысле этого слова; нос с горбинкой, глаза прикрыты тяжёлыми веками. То были странные глаза — большие, блестящие и чёрные как агат. Елизавета унаследовала их от своей матери Анны Болейн[2], о красоте которой некогда шла очень дурная слава, но светлой кожей и огненно-рыжими волосами она напоминала своего отца — гиганта-деспота Генриха VIII[3]. Спускались ранние зимние сумерки, вышивать или читать стало уже невозможно; в доме стояла мёртвая тишина, а Елизавета стояла и пристально смотрела на струи дождя за окном.
С Хэтфилдом было связано столько событий прошлого, столько самых ранних её воспоминаний, смутных и путаных, принадлежало этому старому дому, где она появилась на свет, будучи наследницей английского трона. Когда она была двухлетней крошкой, к ней уже была приставлена многочисленная свита: слуги, пажи и фрейлины. Иногда здесь появлялась странная темноволосая женщина, от которой сильно пахло духами, — Елизавета знала, что это её мать; ещё в её памяти сохранилось воспоминание о светловолосом великане, таком тяжёлом, что под его шагами дрожал пол; он поднял её и поставил на окно. Когда она научилась сама взбираться на подоконник, все фрейлины и пажи вдруг куда-то исчезли, а её стали называть просто леди Елизаветой. Избалованная девочка стучала кулачками, недоумённо требуя объяснить, куда подевалась её челядь и почему те немногие, что остались, обращаются к ней по имени и без поклонов. Никто не был в силах объяснить ей, что она больше не принцесса, что её отец развёлся с матерью и своим указом объявил Елизавету незаконнорождённой.