— Не думайте обо мне слишком плохо, — попросила она его.
Поразительно, как она зависит от этого странного, похожего на писца человека, такого сухого и педантичного и в то же время одарённого таким блестящим умом... Поразительно, как близки они стали за последние несколько недель, когда у неё не было ни одного защитника в королевстве или за его пределами.
— Будь я мужчиной, это казалось бы вполне естественным, Сесил.
— Единственный поступок, естественный для женщин, — это замужество, госпожа, — негромко ответил он. — До того времени, как это произойдёт (а я молю Бога, чтобы это случилось как можно скорее), я одобряю вашу связь, если она делает вас счастливой. Я не говорю о самом человеке — я не верю ему и никогда этого не скрывал; однако до тех пор, пока он доставляет вам удовольствие и сохраняет своё нынешнее положение, я не имею ничего против него. Но когда настанет время от него избавиться, я буду готов и к этому.
— Нс сомневаюсь! — рассмеялась Елизавета. — Но я дочь моего отца, Сесил. Я всегда поступаю так, как считаю нужным сама. Постарайтесь утихомирить моих советников; велите им перестать кудахтать, как старым курицам, и скажите, что я не из тех, для кого любовь — один свет в окошке.
Когда Сесил ушёл, Елизавета вызвала своих придворных дам. Из соседней комнаты появились Кэт Дакр и сестра Роберта леди Мэри Сидней, которые постоянно находились там, ожидая звонка королевы. Она села за туалетный столик; Мэри Сидней расчесала и завила ей волосы и уложила их в сетку из серебряных нитей, унизанных жемчужинами. Королева указала на один из нарядов в охапке, которую держала перед ней Кэт; это было длинное платье из жёсткой чёрной тафты с бархатной юбкой, которая была расшита серебром и алмазами. На её тонкой шее застегнули колье в восемь рядов жемчужин, каждая из которых была величиной с боб; они ослепительно засверкали в ямках над грудью. Елизавета прикусила губу, когда две фрейлины стали затягивать на ней корсет, пока он не сжал её талию до шестнадцати дюймов, а затем надела платье. Когда они закончили, она взглянула в зеркало на своё отражение — бледное, с орлиным носом и рыжими волосами, которые горели сквозь серебряную сетку как пламя. Она повернулась, и драгоценные каменья, покрывавшие её наряд, сверкнули мириадами огоньков. Роберт говорил, что она прекрасна; бывали минуты, когда она поддавалась на лесть и верила его словам, будто перед её чарами не устоит никто. Но теперь она в этом сомневалась. Фигура в зеркале блестела, как глыба льда, сверкала, как алмаз, она была величественна, элегантна — словом, то была королева до мозга костей. Но женственная округлость и теплота не были ей присущи. Она взяла большой веер из белых страусовых перьев и, разглаживая их пальцами, представила себе встречу с Робертом. Ему сейчас наверняка не по себе; он пытается угадать, в каком она расположении духа и кем лучше сейчас предстать перед ней — кающимся грешником или оскорблённой невинностью; он, вероятно, попытается обнять её и приласкать, а она презрительно отвергнет все его домогательства. Ей известно о том, каких титанических усилий ему стоило добиться благоприятного вердикта присяжных относительно смерти Эми. Елизавета усмехнулась, представив себе, как он потирал свою красивую шею, когда дело ещё не было решено. Он думал, что она уже у него в кармане; он полагал, что изучил её образ мыслей и может заставить её не раздумывая сделать что угодно, потому что рядом с ним у неё бывали минуты слабости. Тогда он ещё не знал, что никто не может ею овладеть, поскольку она владеет собой в совершенстве. Но теперь это ему известно. Он сумел спасти свою шкуру и теперь прибежал к ней, как собака на свист хозяина. За это он, вероятно, её возненавидит; нужно проверить, сумеет ли она, несмотря на это, удержать его возле себя, сможет ли она подавить его высокомерие, показать ему, что может в любую минуту отбросить его в сторону, как изношенный башмак, и при этом заставить признать, что без неё он ничто.