Девятнадцать лет прошло... Девятнадцать лет. Целая жизнь...
Хватит, Поляков, хватит. Ты становишься сентиментален. Все правильно, все как должно быть.
Мне курить хотелось. Я остановился у табачного киоска, купил пачку «Казбека», а когда повернулся к машине, лицом к лицу столкнулся с Пашкой Цыганковым.
— Здравствуйте, — хмуро проговорил он и протянул продавцу деньги.
— Здорово, — сказал я.
Я ждал, пока он купит папиросы. Наконец он отошел от киоска.
— Зачем ты это сделал? — спросил я.
— Кому-то нужно же было это сделать, — ответил он.
— Но ты просчитался, — сказал я, — ты очень просчитался.
Он был мне противен. Его черные волосы, падающие на лоб, глаза его, белые зубы, голос, его спокойствие — все было противно, даже тот кусок тротуара, на котором он стоял.
Он опустил глаза, глотнул воздух и снова посмотрел на меня в упор.
— Жаль мне вас, Петр Семеныч.
Сказал и ушел.
Ему меня жаль. Пожалел! Не надо меня жалеть, Цыганков. Себя жалей. А меня не надо жалеть. Я солдат, а солдату меньше всего нужна жалость. У солдат долгая жизнь, а у таких же, как ты... У солдат одна цель — выиграть бой.
Кто это сказал? Не мои это слова. Это сказал отец Лены. Знал бы он, старый солдат, что происходит со мной... Он-то был настоящим воякой... Он многое знал...
Когда это было? Когда я узнал его? В сорок девятом было. Я работал тогда заместителем начальника цеха в Магнитогорске, а Лена кончала институт и у меня в цехе проходила преддипломную практику. Я и познакомился с нею там. Честно признаться, я не сразу обратил на нее внимание. В то время мне не до женщин было: из цеха не вылезал и забыл вроде бы, что он существует, прекрасный пол. Мне было тогда около тридцати, приятели уже посмеивались, называя меня старым холостяком. Практика у студентов была два месяца, и за эти два месяца я так и не разглядел Лену. Разглядел ее дня за три до отъезда. Шел по цеху, смотрю, сидят мои практиканты, орут какую-то шальную песню и на меня глядят нахальными глазами. Я разогнал их и, едва отошел— услышал:
— Наполеон Иванович!
— Полководец!
— Просто воображала!
А одна сказала тоненьким голоском:
— До чего же не люблю, девочки, начальство... Ужас!
Не знаю уж почему, но меня этот тоненький голосок разозлил. Не слова разозлили, а сам голос. Я обернулся и увидел ее. Худенькая, с дерзкими глазами, она стояла подбоченясь, смотрела на меня и ухмылялась. И я растерялся от ее ухмылки, и злость моя прошла.
— Вот начальство напишет тебе отрицательную характеристику, что делать будешь?
— Бороться, — сказала она, — за справедливость.
— Ну борись, — сказал я и ушел.