491
Первоначальная религия персов, – т.е. их религия в эпоху, предшествовавшую Зороастру, – была религией пастушеского народа. Корова и собака считались священными и даже божественными. Они играли большую роль в древне-персидской мифологии и космогонии и оставили свой след даже на языке. Выражение: «я дал в изобилии корму коровам» значило вообще: «я вполне исполнил свои обязанности». Выражение: «я приобрел корову» значило: «я своим хорошим поведением заслужил блаженство на небе по смерти», и т.п. Вряд ли можно найти более яркий пример того, как сознание человека определяется его бытием (ср. Шантэпи де ля Соссэй, цит. соч., стр. 445).
►(Г.В. Плеханов. О так называемых религиозных исканиях в России. Статья первая. О религии. – Собр. соч., XVII, 222, прим. // III, 354, прим.)
492
…В своем ответе известному Шарлю Боннэ, сделавшему несколько критических замечаний по поводу «Рассуждения о происхождении неравенства» и, между прочим, сказавшему, что общественная жизнь есть необходимый результат человеческой природы, Руссо говорит: «Я прошу Вас не забывать, что, по-моему, жизнь в обществе так же естественна для человеческого рода, как старческое одряхление для индивидуума… вся разница в том, что старость вытекает единственно из природы человека, между тем как общественный быт вытекает из природы человечества не непосредственно, как утверждаете вы, но, как это доказано мною, лишь благодаря некоторым внешним обстоятельствам, которые могли бы быть и могли не быть». Нельзя ярче выразить то убеждение, что человек вовсе не предназначен природой исключительно для общественной жизни: общество возникает лишь в период старости человеческого рода. Но именно это-то убеждение ставило Руссо перед непреодолимыми теоретическими трудностями. Вот одно из них.
Язык есть необходимое, хотя и недостаточное условие успехов человеческого разума. Но «естественный человек» живет, как мы слышим от Руссо, один, не имея никаких сношений с себе подобными. Поэтому у него нет ни нужды в языке, ни возможности когда-нибудь возвыситься до членораздельной речи. Откуда же взялась у него такая речь? Чем вызвано было возникновение языка?
Руссо долго и напрасно бьется над этим вопросом. В конце концов он почти готов признать свое неумение справиться с ним и объявить, что «языки не могли родиться и утвердиться чисто человеческими средствами» (naître et s’établir par des moyens purement humains). Это напоминает де-Бональда, впоследствии (в эпоху реставрации) учившего, что язык дан людям богом. Если, намекая на какие-то не «чисто» человеческие причины возникновения языка, наш автор имел в виду нечто подобное тому объяснению, которое дал впоследствии де-Бональд, то, при своем проницательном уме, он не мог не сознавать, что в сущности оно ничего не объясняет. Вероятно, это сознание и принудило его предоставить другим исследователям решать, что для него нужнее: существование общества для «установления языков» (l’institution des langues) или же существование языков для возникновения общества.