Доселев окончательно проснулся, включил фонарь, быстро оделся, выбрался из палатки.
Было тихо, лишь изредка издалека прилетали звуки узонской трясины да шипящие вздохи фумарол, выбрасывающих струи воды и пара в километре от лагеря экспедиции. Природа притихла, не спеша просыпаться, и в этом её молчании Доселев почуял некую скрытую угрозу. А своей интуиции, равно как и опыту проводников, он верил.
Собаки сбились в кучу, скулили, жались к ногам проводника. Подошёл второй проводник, помоложе, по имени Никола.
— Поднимается, однако.
— Что поднимается? — не понял Николай Павлович.
— Нинвит.
Доселев с досадой отмахнулся. Нинвит считался корякским злым духом, местные жители в него верили, но злых духов на Камчатке — природных стихий хватало и без религиозных домыслов.
— Куда он поднимается?
Никола неопределённо повёл рукой окрест.
— Тута и тама… везде. Уходить надо.
Доселев огляделся. Уходить никуда не хотелось, экспедиция недавно начала работу, изучая кислотный и минеральный состав гидротермальных вод, в долине было тепло, несмотря на холодную и сырую осень, и обращать внимание на верования коряков было смешно. Однако не учитывать их опыт тоже было неправильно, он опирался на жизнь десятков поколений, и «подъём Нинвита» тоже что-то означал.
— Сколько мы можем ждать?
Проводники переглянулись. В отличие от членов экспедиции они отказались от комбинезонов «Север-комфорт» и были одеты в национальные костюмы, колоритно отличающие их от остальных. Манха всегда носил нерпичий малахай, рыжеватый Никола предпочитал вязаную шапочку.
— Мало, час, два, — выставил два пальца Манха.
— Тогда успеем, тут до перевала час ходу.
Через полчаса начало светать.
Доселев, успевший привести себя в порядок и умыться в чистейшей «полынье» артезианской воды недалеко от лагеря, пошевелил полог палатки снабженца экспедиции Миклушевского.
— Вставай, Иннокентий Борисович.
— Да встаю уже, — послышалось ворчание. — Не сплю больше часа, тревожно на душе. Погода меняется, что ли?
— Нинкут пришёл.
— Кто?
— Злой дух.
Доселев бросил взгляд на недалёкую зубчатую стену южной стены кальдеры, отмечая, что не слышит птичьих криков с ближайшего тёплого озера.
Вряд ли на Земле имелось место, где осенняя красота была бы столь же яркой, сколь и короткой. Осенний Узон для учёного, в пятый раз приезжавшего сюда с отрядом исследователей, стал чем-то вроде ритуальной площадки, на которой яростно пылала тундра, сверкали золотом каменные берёзы, к ослепительно синему небу поднимались столбы пара и гейзерные струи, а по утрам в низкорослых берёзовых рощах звучала музыка — это опадали, звеня, заиндевевшие листья.