— Вот наш сарай, — сказал Сергей. — Ищите!
Капли, просачиваясь сквозь дырявый толь, с тяжелым однообразным звуком падали в щепу.
Желтый луч фонарика пробежал по белым торцам поленьев, сложенным штабелем, скакнул вниз, вверх; вспыхнула влажная щепа на полу, изморосно блеснула отсыревшая стена за штабелем поленьев, свет прямым коридорчиком уперся в стену, поискал что-то там.
— А ну отбрасывайте поленья от стены! — скомандовал лейтенант. — В угол — дрова!
— Что-о? — спросил Сергей. — Дрова перекидывать? Хотите искать — перекидывайте! Нашли идиота! Ищите!
Старший лейтенант круто выругался, отбросил несколько поленьев в угол, внезапно луч фонарика впился в пол возле заляпанных грязью сапог, Сергей увидел перед собой ртутно скользнувшие глаза, едкий табачный перегар коснулся губ.
— О себе не думаешь, ох, много болтаешь, парень. Ты институт кончаешь, Сергей… Видишь, имя даже твое знаю. Давай по-простому, я тоже воевал, — с неумелой мягкостью заговорил он. — О себе подумай, тебе институт закончить надо, инженером стать. А можешь его и не закончить… Я воевал, и ты воевал. Я коммунист, и ты коммунист. Жизнь свою не порть. Я в лагерях видел всяких. Где у отца троцкистская литература?
Сергей молчал: крупные капли шлепались в щепу, одна попала Сергею за ворот, ледяным холодом поползла по спине. Он проговорил насмешливо:
— Вот здесь, за дровами, в подвале с подземным ходом. Ну ищи, откидывай дрова! Найдешь!
— Смеешься, Сергей?
— Плачу, а не смеюсь.
— Та-ак.
Старший лейтенант вплотную приблизил белеющее лицо к лицу Сергея, заговорил, тяжеловесно разделяя слова:
— Смотри… другими… слезами… умоешься. — И резко возвысил голос: — А ну выходи из сарая!
В комнатах все носило следы чужого прикосновения — валялись книги на стульях, на диване, на полу; настежь были открыты дверцы буфета, книжного шкафа, шифоньера, выдвинуты ящики стола — все как будто насильственно сместилось, было сдвинуто, неопрятно обнажено.
Капитан, обтирая покрасневший носик, уже устало ссутулился за обеденным столом, писал что-то автоматической ручкой, слезящиеся глаза его на сером немолодом лице моргали страдальчески — он дышал ртом, лоб морщился, короткие брови изредка подымались, как у человека, готового чихнуть и сдерживающего себя.
Перед ним на скатерти лежали на свету два обручальных кольца — отца и матери, хранимых почему-то отцом, наивно светились позолоченные старинные серьги матери, кажется, подаренные ей молодым Николаем Григорьевичем еще в годы нэпа, слева стопкой лежали телефонная книжка, документы, бумаги, старые письма.