Она окинула взглядом богатое убранство комнаты, резные панели и столы, драгоценные гобелены. Внезапно она ощутила себя замарашкой в королевском дворце.
— Я чувствую себя здесь такой чужой! Посмотри на меня… — Она потянула за подол своего блеклого серо-голубого платья, которое было на ней накануне вечером, ожидая, что он разделит ее ужас. Но вместо этого он ласково успокоил ее.
— Я понимаю, как ты себя чувствуешь, моя маленькая птичка, и я знаю, что ты не поверишь мне, если я скажу, что твои одежды не имеют ровно никакого значения. Однако раз это так тебя волнует, могу тебя успокоить: ты не могла найти лучшего места, чтобы помочь своему «горю». У Хартфордов столько разных тканей, что трудно даже себе представить. Более того, Элизабет с детства обожает наряжаться и наряжать других. Могу поспорить, что она начнет с того, что оденет тебя с ног до головы. Уверен, что вы обе прекрасно проведете время.
В знак того, что она вняла его словам, Оливия положила руку ему на грудь. Он накрыл ее маленькую ручку своей, и она почувствовала, как сильно и ровно бьется его сердце, а под туникой ощутила твердый край своего золотого ободка. А он продолжал успокаивать ее:
— Не волнуйся, что у тебя пока нет многих необходимых вещей. Мы с Генрихом обо всем договорились. — Он увидел, как ее лицо померкло и на нем появилось выражение боли. — Нет, Оливия, послушай меня! Ты должна узнать все, что тебя касается. Да, мы обсуждали с Генрихом финансовые проблемы и согласились на том, что я буду полностью тебя обеспечивать…
— Иного от Генриха нельзя было ожидать, так ведь? Он мне не оставил ничего своего, даже мою комнату у меня забрали! У меня теперь есть только моя лошадка… Как ты думаешь, почему мне вчера было так радостно скакать по торфянику? — Она уже вся кипела гневом, ее раненая гордость была готова снова излить на него поток горьких обвинений. — Так я скажу тебе! Потому что эта кобыла и это тряпье, что на мне, и этот вереск — это все, что я могу назвать своим. Он даже попрекнул меня едой! А тут еще ты со своим предложением! Конечно, оно было принято, как он мог его не принять? Особенно когда ты…
— Довольно, Оливия, хватит! — Он потряс ее за плечи и крепко прижал к своей груди. Его нежные поцелуи растопили ее горечь, сердце смягчилось, хотя горькие слова еще продолжали течь тонкой струйкой, как последние капли ливня.
— …И тут приехал ты и все испортил, — пробормотала она в его тунику, словно не замечая, как он нежно провел пальцем по ее щеке, — и погнал меня куда-то, словно глупую овцу!
Он мягко отстранился и приподнял пальцем ее подбородок.