– Опять эта серая, скучная, невыносимая служба! Перебирание бумажек... – сморщилась Темань. – Матушка тоже меня туда в своё время засунула, хотя это мне совершенно не по душе.
Над городом кружился снег, и в доме, несмотря на усиленное отопление, всё равно было прохладно: построившая его Воромь не любила жару и, видимо, заложила в нём какие-то ограничения по накоплению тепла. Северге было всё равно, а вот мерзлячка Темань не вылезала из пледа и пила горячее молоко и отвар тэи чуть ли не вёдрами. Сейчас она, стоя у окна, грела руки о чашку с отваром и жевала печенье. За стеклом чернело вечернее небо, а отделка домов излучала приглушённый, холодно-лунный свет – в городе никогда не было полной тьмы. Остановившись у девушки за плечом, Северга спросила:
– А что тебе по душе?
О таких вещах они почему-то не разговаривали ранее. Северга не любила, когда к ней непрошенно лезли с «задушевными» беседами, и сама старалась не приставать к другим ни с чем подобным. Но тут волей-неволей приходилось спрашивать.
– Я люблю живопись и изящную словесность, – немного повернув голову, сказала Темань. Она словно не открывалась Северге до конца, защищаясь пледом и этим полуоборотом плеча.
– М-м... Значит, картины и стишки, – проговорила Северга.
– Книги, – поправила Темань.
– Ладно, пусть книги. Ну так рисуй, пиши, кто ж тебе не даёт! – пожала навья плечами.
– Из-за службы у меня совершенно не оставалось ни времени, ни сил на это, – вздохнула девушка. – Приходилось выбирать что-то одно. А матушка не одобряла моих занятий. Говорила, что всё это глупости, которые меня не прокормят.
– Хм. – Северга потёрла подбородок, борясь с желанием развернуть Темань к себе лицом и хорошенько заглянуть ей в глаза – так, чтоб у той душа в пятки ушла, как у Рамут. – Твоя матушка права, этим не очень-то проживёшь. Я, если честно, в искусстве ни в зуб ногой. Красивая картина или мазня – для меня всё едино, не отличу. А книг я прочла всего с десяток за всю жизнь, так что тут я тебе не советчик, уж прости. Есть у тебя там какой-то дар или нет его – судить не возьмусь, ибо рассуждать надо только о том, в чём сам разбираешься. Но ты подумай, милая: а вдруг у тебя творчество не задастся? Что делать будешь, м? А служба, какая ни есть – скучная, серая – худо-бедно кормит.
– Ты сейчас говоришь, как моя матушка, – поморщилась Темань.
– Ну, уж прости, что напоминаю тебе её, – усмехнулась Северга. – Я вот сегодня с тобой, а вдруг завтра опять война? С нашей государыни станется. Её хлебом не корми, дай повоевать... Одна останешься, без средств? Или к матушке опять под крылышко? Нет, ты пойми, мне денег не жалко, хоть и кровью мне они достаются. Красной такой, тёплой. Той, что в жилах у меня течёт. Но зато они мои, понимаешь? Мои, а не чужие. Бумажки ей неохота перебирать... Каждый делает то, что умеет. Я воюю, ты бумажки перекладываешь. Но мы ни от кого не зависим. Ни от матушки с батюшкой, ни от супруга, ни от любовников-любовниц. Тебе охота, что ли, стать такой, как твой отец? У меня похожий был – тоже тунеядец. Кончил плохо: сдох с перепоя. Не люблю таких... Нутро моё не терпит их. Как блохи: кровь сосут, а пользы никакой. Нет, золотце моё, иди и работай. – Северга приподняла за подбородок уныло скривившуюся мордашку Темани. – И рожи мне не корчи тут кислые... Иди и ничего не бойся, я уже обо всём договорилась. Прямо завтра и ступай, тебя ждут. А книжки... Ну, на досуге пиши, что ли. Что ещё остаётся?..