А Элка все слушала, ступала аккуратно. Но не потому, что царапин боялась (уж чего-чего), а потому, что и домик, и лоза, и галька были чужими. Не ее.
Внутри дома пахло древесиной, хлебом и свечками – вишневыми. Камин кирпичный, стулья высокие, диван чуть продавленный, но мягкий. Фортепьяно – навсегда запертое, но без единой пылинки.
Лестница наверх – в спальни, скрипела. Да так уютно, что, пока Мишка тащил ее чемодан, Элка чуть не расплакалась. Прямо там. На самой нижней ступеньке.
А Мишка как чувствовал. Ну ничего! Ничего-ничего! Я еще камин разведу, вот тогда да, тогда жизнь, Эл.
Спальни у них, конечно же, были разными. У Эллы побольше и посветлее, с новенькими розовыми шторками и постельным бельем в голубоватый цветочек. Чемодан ухнул на махровый ковер и так и остался до ночи неразобранным. Все равно шортики из детского отдела и та маечка, что были на Элле, оставались единственной одежкой, что не спадала с ее костей, туго обтянутых бледной молочной кожицей.
Вечером ужин пригорел в духовке, а Мишка тщетно дымил камин. Густой пепельный туман расстелился по первому этажу, и вместо обещанной утки Эллочка ужинала черствой чиабатой с утиным паштетом.
А у Катьки, Эл. Ой! У Катьки так получалось этот камин развести. Чик-чик! И уже горит. Зимой чуть замерзнем – я сразу на задний двор за дровами. А утка… Ну Элка… ну извини. Научусь. Честно слово научусь… Катька, помню…
А Элка, как он ее называл, слушает. Паштетом с непривычки давится. Вино, слава богу, отменное.
Сидит на диване, болтает ножками, а в голове с обидой рифмует: «Катька-Элка-Катька-Элка».
Перед сном он зашел к ней в спальню. Неловко потоптался на пороге. Повсюду был слышен Катькин парфюм – Нина Ричи.
Вот решил тебе отдать, – протянул Эллочке фотографию. На ней она и Катька. Еще в Москве. Обе в платьях, с налитыми кровью щеками, полными губами и семейной гордостью – густыми каштановыми волосами. Катька повыше, постройнее, пальчики пианистки, кожа тонкая. Неудивительно, что Мишка в нее раз и навсегда.
Все! Завтра новый день! Заживем, Элка! Я тебе картины свои покажу! Все Катькины портреты. И вообще, съездим к ней, а? Прям завтра. Прям с утра! Что скажешь?
Эллочка кивнула сдавленно. Как только Мишка исчез за дверью, горько и холодно юркнула глубже под толстое одеяло. Фотографию, потрепанную временем, сжала пальцами с по-детски короткими ногтями. А на тумбочке другой снимок – рыжий Мишка и смуглая Катька целуются. Уже здесь. Уже во Франции. И бог знает где и в какой подворотне в тот момент была Эллочка.
За тонкой стеной раздалась плохонькая запись элегии Рахманинова, которую так любила исполнять Катька. Она играла ее на выпускном с нежностью только-только влюбившейся девушки. Нет, женщины. Восемнадцатилетняя талантливая Катерина, мгновенно ставшая Катькой по воле смешного, но такого же влюбленного Мишки. Ей было столько же лет, сколько сейчас Эллочке, но никогда младшая из сестер не смогла бы так же прямо сидеть за фортепьяно, так же благородно улыбаться белокурым клавишам и так же счастливо и просто влюбляться. Катька сыграет Рахманинова на дне рождении матери, затем отца и на своей с Мишкой свадьбе. Последний раз Эллочка помнила особенно хорошо.