Насария Белая холодно посмотрела на меня и спросила: «Ты желаешь что-то сказать?» Я лишь покачала головой. Королева усмехнулась, взметнула руку и повелительно махнула ею в сторону палачей. Первым седой головы лишился дядя. Его жена, бледная и напуганная, едва устояла на ногах. Васильковый взгляд первой красавицы двора уперся в меня, ее губы что-то прошептали. Наверное, проклятие. Два палача бережно помогли ей улечься на плаху. Второй раз свистнул огромный церемониальный палаш, обрывая яркую жизнь Мартисы, герцогини Шанталь. Адмирал положил голову на плаху сам. Миг спустя и его златовласая голова скатилась в заботливо подставленную корзину. Над площадью звенела тишина. Толпа ждала главного действия. Наступал черед самых близких мне людей. Таких близких, что они без зазрения совести истоптали мне душу и сердце. Первой ушла в мир иной Селесса. Дурочка, похоже, так и не поняла, за что ее склонили на плаху. Извращенная связь с синим кочевником никого до нее на плаху не приводила. Точеная головка упала в корзину, поставив точку в изящной жизни имперской принцессы. Хьюгэ с воплем попытался накинуться на палачей, но его тут же скрутили и бросили ниц, один из красных крепко сжал дергающуюся темноволосую голову. Вновь свистнул палаш. Площадь дружно ахнула, сопровождая падение еще одной венценосной головы с пьедестала плеч. Вот так вот, братец! Ты сполна расплатился за свои страшные слова и дела. Ни капли жалости не пробудилось во мне.
Старший брат Висташ надменно кивнул палачам, сам подошел к плахе и под свист смертоносного лезвия последовал за Хьюгэ. Я знала, чего ему стоило такое спокойствие. Браво, скотина! Это тебе не фолианты листать, выискивая особую древнюю пытку для языкастого барда, которого я когда-то едва успела вырвать из твоих рук… Мой взгляд устремился на отца. Низвергнутый император скривил губы в презрительной усмешке, заметив этот взгляд. В глубине черных глаз плескалось презрение. Он так и не смог смириться с тем, что его дочь предпочла собственную любовь древним традициям императорской семьи. Войти в брак с братьями и сестрой всегда казалось мне кощунством и мерзостью. Но разве это повод ломать жизнь? И не просто ломать, а выворачивать с кровью и хрустом костей, чтобы выло сердце, рвалась душа, леденела голова. Но я бы и это пережила, поняла. Никогда не прощу ему жизни Лионеля. Не прощу ему того, что кровь любимого обагрила мне руки.
Взгляд отца внезапно озарился улыбкой. Как когда-то в детстве, в те дни, когда сияло солнце, а меня носили облака под синим небом, игриво скидывая в крепкие руки отца. Мы оба любили, когда он бросал меня к облакам… В сердце тоскливо завыла бесконечная обида. Он отнял у меня желание жить. Я отняла у него саму жизнь. И мне не нужно его прощения.